Сибирская роза - Анатолий Никифорович Санжаровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это когда будет? А люди умирают от рака сегодня. Что сегодня-то делается?
— К слову, — тихо проговорила Лариса, — есть информация к размышлению. Вы вот приплясываете с Борчиком… А в одной с ноготок капстранёшке, по слухам, лечат иначе. На больного раком напускают… маленький простудифидис.
— Простуду новую какую, что ли?
— Извините, банальный сифилис… микробы сифилиса. Микробы сифилиса набрасываются на микробов рака и пожирают. Рак элементарно скушан, и больного теперь остаётся избавить от сифилиса. Это уже как дважды два.
— Лечить можно разно. Ведь болезнь — это голод. А голоду заткнёшь глотку чем угодно. И куском хлеба с солью, и кашей, и стаканом молока… Что подскочило под руку. Так и в нашем деле. Ведь «в рукописных источниках шестнадцатого века уже насчитывалось пятьдесят шесть средств растительного происхождения для лечения рака». Я многие травушки перепробовала и от Борчика не отошла. Он полезней, он сильней всех. Он все прочие травки поборол. И как жалко, если нашего мальчика затопчут клеветники и завистники…
— Бабушка, — подала Лариса выстуженный, осуждающий голос, — мне что-то не нравится Ваш тон. Что Вы панихиду разводите? О Борчике поёте, как о сироте. Сирота при живых родителях? Хорош сирота! Нечего тут разводить мокроту! Нечего плакаться в подушку! Надо зубки показывать там, где положено. Разве не слыхали, что добро должно быть с кулаками? И для вас, увы, исключения нет. Надо защищать Борчика unquibus et rostro! Клювом и когтями! Всеми возможными и доступными средствами! А Вы хотите чего-то добиться слезами в подушку. Suum cuique tribuere! Воздавать каждому своё! А не ныть из кустов: ах, Кребс! Ах, Кребс! А кто такой Кребс? Nanum cujusdam Atlanta vocamus. И чьего-нибудь карлика мы называем Атлантом! Только и всего. А не Вы любили мне в глубоком детстве рассказывать сказочку, умнейшую сказочку про лягушек?
— Это же про каких? — встрепенулась бабушка.
— А как попали две лягухи в глечик со сметанкой. Рвутся выскочить — ни фига. Одна сложи лапульки и на дно. Лучше умереть, чем так маяться! А вторая не сдалась. Всё хлоп да хлоп, хлоп да хлоп деревянными лапками по сметане. Взбила масло — твердь! Посидела на ней, продохнула да и скок из глечика!
— Э-э, Лялик!.. За тридцать лет я так и не взбила масла своего. А года уклонные ё как выдергивают силы…
— Главное, бабушка, не бросать. Не взобьёте сами — через пару годков в две тяги навалимся взбивать. Неправда, взобьём! Москва от меня никуда не сбежит, а я распределюсь сюда к вам, в Борск…
Бабушка беззвучно заплакала.
В детстве и потом она всегда плакала, когда её особенно жалели. И с тех пор, как умер Николай Александрович, сегодня её именно так пожалела Лариса.
Смирная, благостная, заснула бабушка под размытое, тонущее и накоротке выныривающее из пучины злой ночи немочное бубуканье кребсовской трубы.
28
И приснился ей сон.
Видела она свои похороны. Совсем она ещё молодая, красивая, не в первый ли замужний год. Ещё до детей. Без цвету цвела.
Вот схоронили её.
Все пошли с кладбища.
Последним уже под потёмочками пошёл и Коля.
А у самого слеза на слезе.
И осталась она одна, совсем одна, и видит она из своего тесного домка в шесть досок, как все прощальный пили компот, как все её жалели, как потом все расходились…
И остался Коля один. Долго сидел без света. Не выдержал ночи и, заревев волчьим горлом, побежал на кладбище.
Вынул её из земляночки, в которой богатый не расщедрится, бедный не разбогатится, ретивый не расходится, вынул её, всю в белом, и осторожно понёс домой на руках, как нёс тогда, в фате, из загса.
«Она устала, просто устала… Это пройдёт, пройдёт…»
Ночь стоял над нею на коленях, только под утро, так и не поднявшись с колен, заснул, приклонив голову ей к ногам.
А утром будит она его ласковым поцелуем, как будила во все прежние совместные дни, а он не просыпается… Мёртвый…
Таисия Викторовна дурматно закричала, и её крик разбудил её.
И первое, что она подумала, проснувшись, не разбудила ли Ларису. Пугливо надставила ухо, вслушалась. Не-ет, вроде спит…
Больше Таисия Викторовна не заснула, хоть заклеивай глаза пластырем. Сидела на койке, подобрав с холода зябкие коленки к подбородку, куталась в одеяло.
Сон не шёл с глаз.
Просидела она так и час, и два, может, все три, уже и базарщики запоскрипывали под окнами…
Чему быть, того не обежать, приговорённо подумала она. Бесшумно встала, взяла со спинки стула свою одёжку и на пальчиках выкралась на кухню. На кухне ощупкой нашла на стенке репродуктор и включила.
— Московское время два часа пятнадцать минут. Урок утренней гимнастики проводит Владимир Ларионов, — бодро, однако шёпотом сказала со стены старая чёрная тарелка, будто и она берегла молодой Ларисин сон.
— Доброе утро, товарищи! — поздоровался Ларионов.
«Здравствуйте, Володушка», — кивком ответила Таисия Викторовна.
— Начинаем с ходьбы на месте…
«За приглашение, Володушка, спасибо. Но сегодня не топтаться мне с вами на месте. Сегодня в порядке исключения буду я делать гимнастику не в вашей компании. Извините… — Она выключила радио. — Конечно, делай я мысленно, я б не потревожила свою дорогую гостьюшку. А так… Грому, грому!.. А ей с дорожки ё как надо отоспаться…»
К гимнастике на кухне — хлопотливую домашнюю работу-крутаницу Таисия Викторовна навеличивает основным уроком, а то, под радио, всего-то лишь игривое вступление к нему, — к гимнастике на кухне она пристёгивает энергичные занятия на воздухе.
Подхватила вёдра и навспех к колонке по снежной топи в пояс. Чувствительная разминка! Бегом назад с вывершенными пупком вёдрами — это тебе и не бег на месте, это тебе и не бег вокруг стола вальяжной рысцой…
Пока надёргаешь в охапку морозных чурок в сарайке — сколь отвесишь, отобьёшь поклонов? Да трижды обернись… Да покуда разведёшь печку — и накланяешься до поту, и наприседаешься до тошноты в коленках… Эта антарктидина утёсина скупа на разгар. С коленок дуешь, дуешь… Того и жди, пупок размотается. Моргалки под лоб укатываются… Это тебе не «опустите руки, потрясите кистями». Это тебе не
