Университет. Хранитель идеального: Нечаянные эссе, написанные в уединении - Сергей Эдуардович Зуев

его социологическом, социально-культурном и пр. понимании. Социальные очертания Университета как института с самого начала его существования строились на презумпции обособления этой «корпорации пришельцев» от объединений иных с точки зрения их социального статуса граждан. Речь даже не идет о специфическом наборе прав и обязанностей, распределенных в зависимости от позиции в общественной иерархии. Эта позиция вне иерархии, так сказать, «сбоку» от нее. Она обособлена как по исторической традиции, так и, что более важно, по типу «производимой продукции» – мышления и базирующегося на нем знания. Иначе сложно объяснить, почему не в XIII, а уже в XVIII веке, в 1734 году, в учредительной грамоте, данной Гёттингенскому университету, говорится, что в рамках юрисдикции этого университета находятся все имеющие ученую степень городские жители и, более того, все «обслуживающие» группы: книгопродавцы, типографщики с учениками и подмастерьями, прислуга и даже трактирщики в районе университета[227]. Эта беспрецедентная с точки зрения сегодняшнего дня ситуация сыграла – вполне возможно – не последнюю роль в стремительном становлении Гёттингена, одного из ключевых интеллектуальных центров периода Просвещения.

Впрочем, вне зависимости от этих допущений, вполне определенным представляется следующее. Как извне (социальный статус), так и по своему внутреннему устройству, о котором шла речь в предыдущих параграфах («внутренняя и внешняя организация»), мы имеем дело с устойчивой институциональной формой, заточенной на воспроизводство мышления – и как источника знания, и как инкубатора социальных инноваций (просвещение, социальная интеграция и мобильность, организация коммуникации и т. д.). При этом самим фактом своего существования, со всей своей обособленностью, Университет исторически представляет собой постоянно экспериментирующую модель социального устройства, отдельные элементы которого просачиваются через границу корпорации в виде культурных норм для внешнего мира.

Смысл и роль академической свободы при этом – как института внутри института (Университета) – отличается своей генеалогией от других (универсальных) версий свободы, имеющих своим местом присутствия скорее социально-политические, уравнительные и перераспределяющие, а не мыслительные контексты. Это не означает принципиальной разнородности одних и других, но свидетельствует более о функциональном различии. Свобода уединения, высказывания и социальной автономии Университета не является предельной, то есть обосновывающей самое себя. Но при этом и в историческом бессознательном, и в рефлексии отдельных мыслителей и создателей она является критическим условием мышления в институте под названием Университет.

Это вовсе не означает, что юрисдикция над гёттингенским трактирщиком является непременным условием мышления, но это демонстрирует способность этой институциональной модели втягивать в орбиту своего осуществления самые рутинные и социальные, и хозяйственные практики. (А как же, есть-то и тем более пить надо!) И в этом смысле вопрос о «мультиверситете» может, по-видимому, стоять иначе. Дело не в расширении хозяйственных и предпринимательских функционалов, дело, как это часто бывает, в лошади и телеге. До тех пор, пока социальная экспансия Университета не угрожает его автономии и, следовательно, академическим свободам, то есть до тех пор, пока юрисдикция Университета распространяется на новые виды деятельности и партнерства (в том числе в формате предметов совместного ведения, как это случалось между Университетом и Городом), возможно продолжение его существования.

Институт академических свобод объединяет в одно целое «право уединения» (самоопределения и развития), право аргументированного высказывания и социальную автономию. В этой своей композиции он находит свое обоснование в рамках Университета и его основной задачи по производству и воспроизводству мышления. Взаимная связность свободы и мышления, таким образом, является условием существования и того и другого члена этой пары.

Любой институт воспроизводства представляет собой «жгут» норм разного вида, вдоль которого становится возможным акт воспроизводства как такового. Или чуть иначе: институт воссоздает условия, при которых воспроизводство необходимого продукта (в том числе и интеллектуального) происходило в историческом опыте, но «гарантия» в данном случае весьма условна. Мышление, как сейчас, так и раньше, может опираться на институциональные условия и нормы, но каждый единичный акт мысли остается уникальным и эксклюзивным.

То же самое сомнение применимо и к иным институтам. Скажем, институт семьи вовсе не гарантирует успешность любого брачного союза, как и институт государства не гарантирует устойчивости общественных отношений. Просто в случае Университета эти риски усиливаются «спецификой производства». Более того, при всем уважении к институциональной стороне вопроса (нормы поведения, коммуникации, автономии и т. д., отражающиеся в соответствующих формальных и неформальных правилах) искомое мышление может случаться и в отсутствие каких-то из этих условий. Существуют, иными словами, факторы внеинституционального характера, не передающиеся в системе описанных норм и проистекающие из конкретной личностной или исторической ситуации. Но у меня вовсе нет намерения преуменьшать значение институционального фона, который, повторюсь, не может «гарантировать», но может влиять на ситуацию хотя бы с точки зрения статистических значений.

Для воспроизводства мышления (а равно и Университета как целого) можно выделить как минимум три типа норм, опирающихся на академические свободы[228]. Во-первых, нормы самого мышления. По сути, «право на сомнение», «право на суждение», «право на встречный критический и рациональный контртезис» и т. д. попадают в эту группу, формируя в своей концентрации и взаимодействии «технологию мышления» – популярный исследовательский предмет для целого ряда дисциплин. Состав отдельных операций, их синхронизация, поддержка и условия запуска и пр. – все это попадает в категорию технологий мыслительной деятельности.

Во-вторых, институт предъявляет свои требования к сообществам или, иначе говоря, к нормам социального взаимодействия и социальным средам (см. параграф об «академической свободе научных сообществ»). Там есть свои нормы и свои внутренние правила в соответствии с «регламентом» академической коммуникации – будь то формальные (например, отраженные в правилах внутреннего распорядка или корпоративной культуре) или неформальные («невидимые колледжи», «когнитивные сети» и пр., опирающиеся на академический этос в целом).

Наконец и в-третьих, у любого института есть свой антропологический идеал, своя «норма личности», которая в случае с Университетом наиболее адаптивна к использованию разума-мышления. В различные исторические периоды существования Университета представления о «нормативности мыслящего» могли существенно меняться, иногда до диаметрально противоположных (например, скептический позитивист Просвещения и поэт-бюрократ немецких романтиков). Но в любом случае эта норма в университетской картине мира была предъявлена. Объединяющим началом для этих «антропологических идеалов» являлась – и является – установка на личное развитие, логике которого подчинена и конструкция института в целом.

Идея академических свобод, таким образом, обеспечивает институциональными нормами (создает условия) процесс воспроизводства мышления в стенах Университета. Это уже не экстерриториальность и юрисдикция Университета предыдущей эпохи (свобода социального бытия и образа жизни), а свобода (личного) развития и рационального суждения, предложенная в качестве основания Университета Нового времени.

При этом в логике институционального анализа можно указать на три как минимум группы норм:

– нормы самого мышления, которые обеспечиваются соответствующими правами/свободами (сомнения, суждения и т. д.);

– нормы личного развития