Университет. Хранитель идеального: Нечаянные эссе, написанные в уединении - Сергей Эдуардович Зуев

своей собственной аргументации, в той мере, в которой оно проявляет частичность и социальную обусловленность любого научного результата. Я бы сказал, что ощущение собственной неполноты (назовем его для простоты «самоиронией») и есть плата за академическую свободу.

Эта версия академической свободы находится в особых отношениях с академическим авторитетом, естественным образом формирующимся в любой институциональной системе. Если критическое суждение есть основа легитимности Университета, его академических сообществ и «положенных» ему свобод, то академические привилегии по смыслу своему являются не наградой за достигнутое, а способом поддержки будущей деятельности. Право на высказывание, равно как и право быть неправым – это рабочие инструменты интеллектуального производства, а не бонусы принадлежности к корпорации и уж тем более не прерогатива высших позиций в академической иерархии.

Можно возразить, что «профессороцентризм» немецкого университета XIX века свидетельствует об обратном. Но каковы исторические обстоятельства, такова и «академическая демократия». Постоянный контракт (tenure) профессора можно сравнить с гражданством в классических полисных демократиях. Владение землей (или обладание контрактом) является условием гражданства, позволяющего проиграть голосование, но сохранить статус. Эта же безопасная позиция, однако, вынуждает высказываться, поскольку отказ от участия воспринимается как нарушение гражданских прав/обязанностей[219]. В более поздних версиях Университета вопрос о демократизации/иерархизации внутренней коммуникации становится одной из ключевых точек возможного преткновения и реформирования. Так, например, это один из главных вопросов повестки студенческих волнений в 1960-х годах[220].

Сдвиг от горизонтальных форм коммуникации в сторону академических (и даже административных) иерархий – тренд, может быть, отчасти справедливый и уместный в иных обстоятельствах, но негативно отражающийся на институте свобод в целом. Переходя на язык Бурдьё, мы имеем дело с ситуацией перераспределения культурного капитала от реально работающих групп в пользу персон-авторитетов. (Можно сказать: прошлое занимает у будущего.) Сторонники меритократических принципов могут со мной не согласиться, хотя, как кажется, меритократия является принципом авансирования на будущее, а не вознаграждения за прошлые заслуги.

Административные иерархии становятся тем более предпочтительными с точки зрения управления, чем больше диверсифицируется деятельность университета и чем более справедливыми кажутся слова одного из известных ректоров, заявившего, что «современный университет – это совокупность факультетов, центров и подразделений, объединенных дележом мест на местной парковке». Так, в частности, различные варианты «предпринимательского университета», предложенные в интересном описании Б. Кларка[221], неизбежно приводят к «структурной трансформации» (Ю. Хабермас) традиционной идеи Университета в пользу «центров превосходства», основанных на количественных и экономических показателях и усилении роли административных структур[222]. По сути, это одна из очень вероятных версий эволюции Университета в сторону «больших социальных машин», объединяющих интересы государства, крупного бизнеса и исследовательских подразделений. При том что последние (по объективной рыночной логике) все дальше отдаляются от образовательной миссии института.

Список нарастающих противоречий в этом поле (я бы назвал его пространством легитимности академических сообществ) может быть продолжен.

Тем не менее… Стоит заметить, что компетенция независимого суждения крайне редко (если вообще когда-нибудь) находила свое обоснование во «внешней» поддержке и востребованности. Эта установка относится к классу явлений, которые, как и разум, находят основания в самих себе. А потому любая социальная действительность может рассматриваться как источник рисков и демонстрировать «несоответствие устаревших привилегий складу и потребностям государственной жизни, которая начала устраиваться на новых основаниях»[223]. Это кризис постоянный и воспроизводящий себя самое – с более-менее повторяющейся аргументацией с обеих сторон.

Конечно же, есть существенная разница между ограждением от «возможной пристрастности со стороны городских судей», созданием «привилегированной подсудности» средневекового Университета и «правом на рациональное критическое суждение» Нового времени. Но, как ни странно, суть самого института от этого не очень меняется, поскольку и в том и в другом случае речь идет о сообществах, которые «хотят странного»[224]. И систематическая – хотя бы раз в столетие – дискуссия по этому поводу заставляет относиться к этому предмету если не с оптимизмом, то с относительно спокойным ожиданием. В конечном счете если признание своей частичности есть плата за академические свободы, то кризис – это стандартная плата за существование Университета. И это первая умеренно хорошая новость.

Вторая, в общем-то, тоже очевидна. Есть разные университеты, и среди них есть те, которые вне зависимости от обстоятельств сохраняют свою уникальную когнитивную сеть и коллективную способность суждения на высоком уровне качества, несмотря на неблагоприятные внешние тренды. Но вряд ли равенство качества встречалось когда-то и в прошлом: качество – всегда фактор неравенства.

Академическая свобода как институт

Стив Фуллер, интеллектуал и автор книги с подзаголовком «Карьера ума внутри и вне академии», задался прелюбопытнейшим вопросом «есть ли душа у академиков?» (имея в виду, конечно, университетскую профессуру). В целом, отвечая на этот вопрос утвердительно, он начинает свой очередной аргумент обращением к свободе. «В конце 2006 года британские академики формально открыли для себя понятие „академическая свобода“, сформировав организацию „Академики за академическую свободу“ (Academics for Academic Freedom, AFAF)». Организация появилась как реакция на ряд эксцессов, которые свидетельствовали о том, что «спектр преподаваемых и исследуемых тем подвергается ограничению (по причинам. – С. З.): 1) боязнь оскорбить студентов, которые в свете возросших расценок на обучение стали думать о себе как о „клиентах“ университета (в том смысле, что клиент всегда прав); 2) страх отпугнуть реальных или потенциальных внешних заказчиков университетских исследований»[225]. В манифесте, который был опубликован воссозданной по старинной традиции «гильдией», было особо подчеркнуто, что «академики как внутри, так и вне учебной аудитории имеют неограниченное право подвергать сомнению и проверке расхожие взгляды и выдвигать спорные и непопулярные мнения, даже если они могут быть сочтены оскорбительными»[226].

И хотя многие СМИ, как водится, сместили акценты, назвав это «борьбой за право оскорблять», речь безусловно шла и идет о другом. Обращение к одной из самых старых европейских традиций пыталось восстановить в своих правах цех, корпорацию, гильдию, чьей изначальной профессиональной задачей было и остается одно: производство и воспроизводство мышления. Ни в каком ином случае «неограниченное право подвергать сомнению» просто не имеет применения, хотя и не гарантирует само по себе качества «гильдейской продукции».

Закономерный вопрос – что есть гарантия воспроизводства стандарта и качества любого (интеллектуального) продукта? Скорее всего, следует признать, что никакая система не гарантирует с полной вероятностью случаев мысли. Более того, в отличие от естественно-научного опыта, даже самое щепетильное повторение условий «производства» может оставить место проведения «пустым», так сказать, стерильным для мышления. (Что, кстати, еще раз указывает именно на гуманитарную природу Университета.)

Но все же… В целом в человеческой культуре машиной воспроизводства является «институт» – в