Большая дорога - Василий Ильенков

«Да он мертвый», — подумал Гаранский, вглядываясь в его изжелта-серое лицо.

Маша пришла в Спас-Подмошье к генералу Михаилу Андреевичу Дегтяреву, но не застала его.

— Уехал встревоженный, — сказала Анна Кузьминична.

Она была обрадована приходом Маши и умоляла ее поподробнее рассказать о встрече с Владимиром. Ее интересовало и то, как одет он, не похудел ли, как питается, и то, что он делает, не назначен ли в разведку, и то, получил ли он посылочку, которую она посылала ему с академиком. Но Маша знала так мало о Владимире, так коротка была их встреча, что она ничего не могла рассказать Анне Кузьминичне. Она промолчала и о том, что Владимир ранен. Но об одном она не могла не сказать — о женщине, которая омрачила ее счастье.

— Лишь бы он остался жить! — шептала Анна Кузьминична.

Она жила в непрестанной тревоге, ей казалось, что вот-вот кто-то войдет в дом и скажет, что Володи больше нет на свете. От этой мысли она вся цепенела, и тогда из рук ее валилась посуда, пригорало что-то на сковородах.

Они просидели с Машей всю ночь и говорили только о Владимире. На рассвете совсем близко разорвался снаряд, и вдруг загрохотало, завыло, заухало. Анна Кузьминична и Маша выбежали на улицу. Люди растерянно смотрели на запад, откуда доносился грохот сражения. Кто-то сказал, что немцы внезапно прорвали нашу оборону и заняли Шемякино.

Вскоре прискакал верхом Николай Андреевич и подтвердил эту весть. Он спешно отправлял в лес людей, туда же погнали и скот. Коровы мычали, встревоженные взрывами. Анна Кузьминична должна была отправиться в лес поварихой партизанского отряда. Николай Андреевич торопил ее. Она со слезами на глазах попрощалась с Машей, повторяя:

— Лишь бы был жив!.. Если его не станет, зачем мне жить? Лишь бы был жив!..

Маша осталась одна в доме. Когда генерал приехал, усталый, запыленный, с красными от бессонной ночи глазами, она не решилась сказать ему о своей просьбе и спросила:

— Михаил Андреевич, вы будете пить чай или обедать? Теперь я здесь за хозяйку.

Генерал попросил чаю, но когда Маша принесла самовар, молоденький адъютант Ваня сказал, что генерал уснул. От адъютанта Маша узнала, что немцы, занявшие Шемякино, остановлены дивизией и она прочно удерживает рубеж вдоль речки Косьмы.

— Я там рыла окопы, — сказала Маша.

— Если бы не эти окопы, они заняли бы и Спас-Подмошье. Наша дивизия встретила их хорошо… Перед окопами груды трупов.

— А у нас много раненых, убитых? — с тревогой спросила Маша.

Адъютант улыбнулся.

— Тот, кто вас интересует, жив и здоров. Я видел Дегтярева час тому назад. Он просил генерала принять вас в дивизию. Михаил Андреевич обещал.

Проснувшись, генерал попросил чаю. Маша принесла.

— А что же вы можете делать у нас в дивизии? Воевать? — спросил он.

— Все, что прикажете, буду делать. Стрелять, готовить обед, стирать белье… Я знаю немецкий язык, могу переводить.

— Вы знаете немецкий язык? Вот это важно… Очень важно, — сказал генерал, глядя в окно. — А местность вокруг тоже знаете?

— Да. На десять километров кругом я знаю каждую тропинку, знаю все деревни, многих людей.

— Это очень важно, очень, — повторил генерал и вдруг, резко повернувшись к Маше, глядя на нее в упор, спросил: — Смерти боитесь? Только говорите прямо, честно.

— Думаю, что не испугаюсь.

— А если вас будут мучить, истязать, пытать? Сумеете выдержать?

— Выдержу, — тихо, но твердо произнесла Маша.

— Нам нужно разведать силы врага в Шемякине. Вы согласны пойти туда?

— В Шемякино? — спросила Маша, ощущая неясную тревогу. — Да, согласна, — ответила она подумав.

— Ваня свяжет вас с человеком, от которого получите подробные инструкции, — сказал генерал и, выждав с минуту, добавил: — Но вы еще можете подумать. Я не хочу подвергать вас опасности… Вы так молоды.

— Я твердо решила, Михаил Андреевич, — сказала Маша, испугавшись, что он подметил ее минутное колебание и теперь не решится послать. — Я верю, что все будет хорошо.

— Ну, желаю успеха, — генерал поклонился, проследил, как Маша твердой походкой вышла из комнаты, и протяжно вздохнул. — Карту! — сказал он.

И Ваня быстро развернул на столе карту.

Знакомые названия замелькали перед глазами генерала. Он видел деревни, рощи, где он собирал грибы, речки, где ловил раков, поля, по которым ходил в лаптях из лык, надранных тайком в барском лесу. И вот теперь он — генерал, командир дивизии, которая на этих же полях сражается против немцев… Немцы на смоленской родной земле. В пяти километрах от Спас-Подмошья… Отсюда около трехсот километров до Москвы… А в дивизии — художники, литераторы, скульпторы, астрономы, математики, историки, актеры. Справа и слева действуют регулярные дивизии, но они утомлены непрерывными боями, а немцы все наседают, и нужно затормозить их движение во что бы то ни стало.

Вчера дивизия потеряла четверть своего состава. Но она не пропустила врага. Теперь нужно закрепиться на этом рубеже и стоять до тех пор, пока…

Скрипнула дверь, и через порог медленно переступил Андрей Тихонович. Генерал изумленно посмотрел на отца:

— А я думал, что и ты ушел в лес со всеми, отец.

Андрей Тихонович снял картуз, поправил руками волосы, остриженные в кружок, и сел на скамью.

— А мне уходить некуда, Михаил, — сказал он спокойно. — Я свой век прожил.

— А если нам придется отсюда уходить?

— Запалю дом, скотный двор… Все запалю, чтоб ничего немцу поганому не досталось, — тихо проговорил старик.

— Тебя для этого и оставили?

— Сам я остался. У Николая рука не запалит: жалко. А я сказал: беру грех на себя, мне все равно помирать. А уходить — совестно… Уж на что грач — птица смирная, а попробуй — тронь гнездо, глаза по выклюет. Ты вот приказы от начальства своего выполняешь, и мне надо приказ выполнить.

— Чей приказ? — с улыбкой спросил Михаил Андреевич.

— Сталина. Он чего сказал? Все запалить. Ничего врагу не давать: ни зернышка, ни клочка сена. Пущай идет по голой земле, — Андрей Тихонович усмехнулся, видимо, представив себе, как вражеские войска бредут по совершенно голой земле. — Это в ту еще войну бывало как немца в плен возьмешь, то первым делом ему на портках все пуговицы обрежешь. Вот он держится за портки руками, а бежать не может… Так и теперь обрезать ему все пуговицы…

— Сжечь недолго, а как потом жить будем? — сказал адъютант Ваня.

— Живы будем, опять всего понастроим, — убежденно ответил старик. — А жалко, верно. Так вить терпеть надо… Наш народ терпением силен. Приходит это раз к доктору француз, криком кричит: зуб болит, скорей, мол, рвать надо, помираю. Ну, вырвал ему доктор больной зуб, полегчало. Приходит тем разом и наш мужичок. И у мужичка зуб разболелся. Ну, доктор посадил его, рванул. А мужичок выплюнул зуб, да и говорит: «Эх, ты, доктор, рви уж и тот, который рядом». — «А зачем?» — спрашивает доктор. «А затем, — смеется мужичок, — что ты мне здоровый зуб выдернул. А теперь уж тащи больной…»

Адъютант Ваня рассмеялся беззвучно, щеки его налились кровью и стали похожи на два помидора.

— Немцы выдернули мне здоровый зуб, — помолчав, сказал старик, — а ты, Михаил, рви больной.

— О чем ты, отец? — удивленно спросил генерал, отрываясь от карты.

— Я про Тимофея говорю. Осрамил он наш род дегтяревский. Не было в нашем роду подлых людей…

— Расследуют, допросят, а там видно будет, — неопределенно сказал генерал, проводя карандашом красную зигзагообразную черту между Шемякиным и Спас-Подмошьем.

— Ты меня допусти к нему, Михаил. Я его по-своему допрошу, сукинова сына, — старик задышал часто, нервно тиская картуз в руках. — Я из него душу вытрясу подлую!

— Ну что же, поговори, отец, — сказал генерал, проводя новую черту красным карандашом, параллельную первой, зигзагообразной, линии, потом провел вторую такую же линию ближе к Спас-Подмошыо, третью — еще ближе, четвертую — через сад «Искры», и, наконец, пятую — по «садибам», как на Смоленщине называют приусадебные участки и огороды; проведя черту на «садибах», генерал сказал себе: «Вот наш последний рубеж!»

Андрей Тихонович подошел к трансформаторной будке, возле которой стоял часовой, боец комендантского взвода, сталепрокатчик Турлычкин, передал ему записку от Михаила Андреевича и сказал:

— Мне генерал, сын, стало быть, мой, дозволил с человеком поговорить, который тут, в будке, сидит, сын, стало быть.

— Да кто сын тебе? — удивленно спросил Турлычкин. — Генерал или арестованный?

— И генерал — сын, и этот, Тимофей, — сын. У меня четверо сынов, да только один вот этот… — старик огорченно махнул рукой. — Все мои сыны в люди вышли. Егор вон какой машиной управляет в Москве на заводе, где железо делают.

— Егор Андреевич, стало быть, ваш сынок? — спросил Турлычкин, широко улыбаясь.