Поэзия Латинской Америки - Антология

АЛИ ЧУМАСЕРО[198]

Стихи о корнях любви

Перевод П. Грушко

Когда еще ветер не был опрокинутым мореми ночь не облачилась в свое траурное одеянье,а звезды и луна еще не утвердили на небесвоих сияющих тел…

Еще до того, как свет, темнота и горыувидели, как вздымаются их купола,раньше, чем что-либо начало плыть в воздухе,чем что-либо началось…

Когда еще не родилась надежда, и ангелыне блуждали по своей белой тверди,когда воды еще не было и в намереньях бога,еще до того, прежде…

Когда еще не было на лугах цветов,ибо лугов еще не было, а цветов тем более,когда небо не было синим, а муравьи рыжими, —уже тогда были ты и я.

ОКТАВИО ПАС[199]

Перевод А. Гелескула

Ветер

Листья запели,яблоки пляшут, такт отбивая;кружится роза,свежего бриза роза живая.

Двинулись тучи,рябью погнало воздух бездонный,круг горизонтавслед завертелся, как заведенный.

Нет горизонта;кружатся маки, бриз обжигая;девушка в пенегребнем буруна взмыла нагая.

Я исчезаюсветом и пеной, телом без плоти;мир — это ветер,это лишь воздух на перелете.

Два тела

Встретятся два тела,и порой — как волныв океане ночи.

Встретятся два тела,и порой — как корни,сросшиеся ночью.

Но порой два тела —два холодных камня,и вся ночь — пустыня.

По порой два тела —два ножа холодных,и вся ночь — их отблеск.

И порой два тела —две звезды падучихв опустелом небе.

Ветка

На самом верху, на тугонатянутой нитке звука,дрожит и звенит пичуга.

Дрожаньем стрелы крылатойона расщепила ветку —и дрожь отдалась руладой.

Сосновой щепой смолистойсгорает она, живая,в пылу золотого свиста.

Напрасно взгляд поднимаю:звенит над засохшей веткойодна тишина немая.

Спираль

Махровой розой расцветая,в ночи взрывается петарда —взлетает роза золотая.

И, как петарда, в яркой пеневзлетают волны, рассыпаясь, —из-под крыла вскипает пенье.

И, словно роз тугие слитки,петардой свернуто движенье,окаменелое в улитке.

Витки спирали в напряженьерастут и ширятся повсюду —не унимается движенье.

Вчера улитка — сгусток тени,а завтра — свет, волна и ветер,и эхом — раковина в пене.

Ночная вода

Ночь конского зрачка, тревожного в ночи,ночь влажного зрачка озерной глубины —в твоих зрачках тревожного коня,в твоих зрачках таинственной воды.

Глаза воды ночной,глаза ночного дна,глаза речного сна.

Сиротство с тишинойбредут, как два зверька, гонимые луной,и пьют из этих глаз,и пьют из этих вод.

Откроешь ты глаза —и открывает ночь замшелые вратав заветную страну неведомой воды,ключи которой бьют из сердца темноты.

Закроешь ты глаза —и тихая река вливается в тебя,и вновь ты для меня темна и далека:то омывает ночь края твоей души.

Улица

На бесконечной улице ни звука.Я спотыкаюсь, падаю впотьмах,и поднимаюсь, и топчу вслепуюсухие листья и немые камни,и кто-то за спиной их топчет тоже:замру — замрет и он, прибавлю шагу —он тоже. Озираюсь — ни души.Вокруг темно и выхода не видно,нет никого, и я кружу, кружу,а закоулки вновь меня выводятна улицу, где я крадусь за кем-то,кто падает впотьмах и, поднимаясь,глядит в меня и шепчет: — Ни души…

Оборванная элегия

Я снова вспоминаю наших мертвых.

Той первой смерти нам не позабыть,хотя такой была она мгновенной,что не дала ни лечь, ни причаститься.Я слышу неуверенную палку,и шум переводимого дыханья,и звук шагов. Умерший на пороге.Недолог путь от лестницы до смерти,и времени едва хватает сесть,поднять лицо, найти глазами стрелкии удержать сознаньем: полвосьмого.И до сих пор я слышу, как часыупрямо отбивают шаг на месте,не уходя и вспять не возвращаясь.

Я снова вспоминаю наших мертвых.И ту, что умирала ночь за ночью,и медленная смерть ее былакак долгое прощание, как поезд,который все не может отойти.Все ловят губы ниточку дыханья,все ширятся зрачки, о чем-то просят,и, с лампы на меня перебегая,глаза ее впиваются в моитак жадно, словно душат их в объятьях,но взгляд мой, задыхаясь, ускользает,и прячется, и с берега следит,как тонет тело, тонет и теряетсоломинку спасительного взгляда.

Куда она звала меня? С собою?Наверно, смерть вдвоем — уже не смерть.Наверно, оттого и умираем,что с нами умереть никто не хочет,в глаза нам заглянуть никто не может.

Я снова вспоминаю наших мертвых.Того, кто вышел из дому и канул,и неизвестно, где он заблудился,куда забрел, в какую тишину.Но за столом семенным, вечерами,бесцветные пустоты наших паузили порой оборванная фраза,повисшая в молчанье паутинном,распахивают двери — перед ним.Слышны шаги. Идет. Остановился…И кто-нибудь из нас тогда встаети двери запирает понадежней.Но он упрям, он долго протестует.Он прячется среди зевков и стульев,в пустых углах и складках занавесок.Ведь он не мертв, он просто не вернулся.И протестует, как ни запирай.

Я снова вспоминаю наших мертвых.Их лица, повторенные моим,безглазые и пристальные взгляды, —не прячется ли в них моя разгадка,кровавый бог, который движет сердцем,и ледяной, по капле пьющий кровь?Их тишиной зеркально отраженный,я — их смертей живое продолженье,и — что скрывать — я их последний крах.

Я снова вспоминаю наших мертвых.Порочный круг мышления, все тот жеи завершенный там, откуда начат.Поток слюны, который станет пылью,неискренние губы, ложь за ложью,полынный привкус мира, безучастье,пустых зеркал абстрактные пучины,все то, что в час кончины остаетсяи ждет, и все, что кануло навеки, —все разом поднимается во мнеи хочет жить, и просит корку хлебаглоток воды, в которой отказали.Но нет воды, все высохло до дна.Изглодан хлеб, изжевана любовь,взамен нее невидимые прутьяи в клетке дрессированная сучкана пару с рукоблудом павианом,а что пожрал — тебя же пожирает,и в жертве обретаешь палача.Растоптанные дни, газетный мусоругар ночей, раскупоренных наспехи галстук поутру скользит удавкой:«Не злобься, клоп, ползи, встречай зарю…»

Пустынен мир, и нет конца пустынеи рай закрыт, и ни души в аду.

ХАЙМЕ САБИНЕС[200]

Перевод И. Копостинской

Медлительное, скорбное животное

Медлительное, скорбное животное…Таким живу. И был всегда такой.Скорбный с тех самых пор, когда схлестнулисьветер, пыль и вода.Я с незапамятных времен протягиваю руку богу.Скорбный, как очертанья этих скорбных горв ночи проклятого и злого одиночества,тяжелого, как забытье.Оно подкатывает к горлу,а струпья тишинысжимают, душат и снова отпускают.Скорбный, как этот голос скорбный,как будто он возник еще задолго до того,как зародилась жизнь.Который постепенно постигаем…Скорбный сам по себе, как эта ночьи до меня и после.А плоть моя точь-в-точь, как мой языкс далеких, незапамятных временпредчувствует, пророчит.Медлительный из глубины веков, покрытых мглой —Далекий, дальний, незнакомый голос —оттуда, где лишь покой небытия немой.Медлительное, скорбное животное.Таким живу. И был всегда такой.

Ты горе тащишь на плечах