Избиение младенцев - Владимир Лидский

Осознав наконец гибельность дальнейшего промедления, Бернацкий вновь построил первую роту на плацу.

– Господа, – хрипло проговорил он голосом отчаявшегося и потерявшего веру человека, – прошу вас, не оставляйте малышей! Приказываю двигаться к румынской границе. Сейчас выходим на овидиопольскую дорогу, через пару дней будем в Аккермане, а там… Бог даст!

И всё мгновенно пришло в движение. Сборы оказались быстрыми, потому что собирать было уже почти нечего; с первым обозом ушло продовольствие, обмундирование, ушло всё самое главное. Без вещей, без продуктов, оставив тифозных больных в лазарете, корпус вышел на окраину города. Странное и отчаянное, рвущее каждую сострадательную душу зрелище могло открыться случайному обывателю, окажись он в тот час на городской границе: длинная колона в чёрных шинелях медленно ползла на фоне туманного зимнего дня, белые вещевые мешки, наскоро сделанные из наволочек, чётко выделялись, словно мишени, на чёрных спинах кадетов, – как позорные пятна, как отметки изгоев, как клейма, обрекающие на вечное рабство, а может, то были знаки спасения и богоизбранности, ненавязчиво намекающие на присмотр небес? Частокол винтовок, протыкавших штыками сизый туман, медленно плыл над колонной. В арьергарде шли воспитатели с семьями и ехала единственная подвода, везущая нехитрый скарб. В самом конце колонны – ковылял шестиклассник Бируля-Беланович, едва оправившийся от тифа, не пожелавший оставаться в корпусе; он еле плелся, обессиленный болезнью, и тяжело дышал морозным воздухом. Впереди, на дороге, был виден гигантский хвост беженской колонны, начало её терялось в туманной дымке. Кадеты шли последними, нет-нет оборачиваясь и поглядывая в сторону оставляемого города, – вдруг сзади налетит Котовский со своею бешеной конницей, вдруг придётся попадать в снег по обочинам дороги и защищать малышей, идущих в авангарде? Прямо в лицо дул, подвывая, морозный ветер, колол щёки и лбы иглами острых льдинок, вышибал слёзы из глаз. Отчаянье душило мальчишек. Вдруг на каком-то повороте дороги появилась щербатая из-за нагромождения кусков льда водная гладь, – на рейде толпились игрушечные корабли, суетливо и, кажется, беспорядочно выходившие в море. Сердца кадет сжались, они наконец в полной мере осознали своё скорбное сиротство. Пропасть, чёрная пропасть отверженности… и кому ещё повезёт стать отверженным, а не погибнуть в днестровских плавнях…

Измождённый Бируля-Беланович отставал всё больше, и всё более хриплым становилось его надсадное дыхание. Сойдя на обочину дороги, он сел отдохнуть возле поваленного дерева, скрючившись и засунув руки в рукава шинели, замер в попытке забыться. Через минуту поднял мокрое лицо и посмотрел вслед уходящей колонне.

– Прощайте, кадеты… – прошептал он и жалко всхлипнул, уронив в снег мгновенно замерзшие на лету слёзы…

К вечеру, пройдя около десяти вёрст, кадеты добрались до немецкой колонии Ламсдорф. Никита был совершенно опустошён дорогой и общим состоянием подавленности и страха. Усталость изрядно потрепала мальчишек, кадеты умудрились даже забыть, что еды во весь день не было никакой. В темноте и в крепчающем морозе брели они по улочкам колонии до тех пор, пока не подошли к мрачному одноэтажному зданию местной школы. Только что её покинули гвардейские сапёры, уступив кадетам вымороженные сырые помещения, где можно было хотя бы защититься от ветра. Кадеты нашли пустой класс, на полу которого была накидана густо заселённая вшами прелая солома, и поп а дали в неё как попало. Засыпая, Никита чувствовал, как мороз потихоньку прихватывает ноги, а по леденеющему лицу начинают деловито ползать почуявшие свежую кровь вши…

В шесть утра офицеры принялись будить своих подопечных; кадеты с трудом встали и, досыпая на ходу, выстроились в темноте перед школой. Младшие стали в строй с винтовками, подобранными на соседних улицах. Странно было видеть этих исхудавших детей с огромными берданками в руках. Кое у кого были приставлены к ногам австрийские «манлихеры» и французские винтовки Гра, которые по росту почти равнялись малышам.

Чуть отдохнувшие кадеты пошли бодро и к рассвету добрались до небольшого сельца. Здесь полковник Бернацкий для чего-то передал первую полуроту известному почти всем полковнику Мамонтову, который как-то наведывался по некой надобности в одесский корпус. Тот, видимо, рассчитывал и в дальнейшем сохранить полуроту за собой ради прикрытия и повёл новобранцев вперёд быстрым шагом, свернув с дороги в открытое поле. К вечеру выбившиеся из сил кадеты вновь наткнулись на своих в Большой Аккерже, и тут уж Бернацкий не сплоховал – вернул их после небольшой перепалки с Мамонтовым в свой строй. Старшие, получив команду на отдых, вместе с малышами принялись осваивать места в здании, предоставленном немецким старостой. Он же прислал кадетам мешок муки и обещал достать ещё сала и яиц. Доморощенные кашевары, не дожидаясь обещанных деликатесов, мгновенно начали варить клёцки, остальные без сил повалились на голые полы.

Никита рухнул в общую свалку и мгновенно уснул. Ему снились какие-то безбрежные заснеженные нивы, чёрные обозы на белом снегу, снилась Ляля в окружении фантастических цветов ядовитой окраски, пауки и скорпионы, стремительно несущиеся в метельной круговерти, он кричал во сне и плакал… и тут его разбудили. Трое кадет, отлучившиеся в поисках съестного, вернулись из своего безнадёжного рейда по селу, добыв, тем не менее, три буханки хлеба. Хлеб был заледеневший, но ждать пока он оттает, никто не стал, его быстро порезали и раздали всем по кусочку. Тем временем подоспели клёцки; кое-как, обжигаясь кипятком, поели скользкую пресную жижу из подвернувшихся под руку черепков, плошек, кружек и снова повалились на ледяной пол. Но отдохнуть достаточно кадетам было не суждено; через недолгое время Никита снова проснулся от бесцеремонных тычков товарищей.

– Кадеты, на марш! – услышал он простуженный голос полковника Бернацкого. – Позади – красные разъезды, охранения нет… Нас окружают…

Командование полуротой Никиты взял на себя подполковник Рогойский и повёл своих подопечных в морозную ночь. Одесские кадеты плохо знали его, он был из Полоцкого корпуса, а Никита не знал его вовсе из-за пребывания на фронте и отлучки в Москву. На вид Рогойский был совсем не грозен и нисколько не походил на боевого офицера: маленького роста, худенький, щупленький, вёрткий; вдобавок однорукий – левую руку он потерял на Великой войне, однако мятежный дух его не давал покоя ни ему самому, ни кадетам. Он гнал их сквозь пургу, заставляя двигаться быстрее и слаженнее, он понимал, что в движении сейчас жизнь и, возможно, спасение, что если плестись по скользкой дороге кое-как, – бессильно, без куража, без надежды, то всем предстоит одна участь – бесславная гибель в промёрзшей насквозь пустыне.

Но, несмотря на его усилия, колонна двигалась медленно из-за малышей, которым не под силу было тащить тяжёлые винтовки. В конце концов Бернацкий приказал своим маленьким солдатам бросить оружие и усадил самых слабых на единственную подводу, предварительно освободив её от вещей.

Никита брёл в общем строю, с трудом переставляя ноги и с тоской поглядывая на залитые мутным лунным светом дали. После метельного дня, после жуткого вихря миллионов колючих льдинок, хлёстких порывов обжигающего ветра и злобных морозных укусов зима притихла, оставив в своём арсенале один только холод – жуткий, арктический, проникающий в самую сердцевину тела, в его бездонную глубину, в его первобытную суть. Холод был живым существом, гигантским спрутом, которому озлобившаяся природа поручила глумиться над слабыми мальчишескими телами, забирать у них силы и разум, вытягивать из них жизнь… Никита шёл по утоптанному снегу и посматривал по сторонам, – на флангах брели кадеты третьего взвода, и их походное место было куда хуже прочих: вдоль дороги возвышались нетронутые сугробы, которые мальчишкам приходилось поневоле форсировать. Жуткая ночь тянулась бесконечно; к утру колонна потеряла стройность, распалась, кадеты пошли беспорядочной толпой, из последних сил волоча ноги. Малыши, которым не хватило места на подводе, уже не могли идти, старшие помогали им, давали возможность опереться, подбодряли.

Ранним утром, когда солнце уже взошло и осветило окрестности ярким, но бесполезным, не дающим даже малого тепла светом, колонна одесского корпуса вошла в Овидиополь. Впереди искрился слегка припорошённый снежком Днестровский лиман и был виден его пологий берег, укрытый сугробами, среди которых там и сям торчали голые кусты тёрна и бересклета. Кадеты прошли ещё немного, и им открылся вид города, а может быть, слободки, потому что хатки, стоящие на подольских холмах в преддверии лимана были так мелки и невзрачны, что назвать селение городом было как-то неловко. Но подойдя ближе, кадеты увидели, что это всё-таки город и довольно большой, с православной церковью и синагогой, с какими-то казёнными зданиями, – прошли мимо почтово-телеграфного отделения, на дальнем холме увидели ветряную мельницу… С надеждой вгляделись в бессарабский берег, несмотря на солнечный день покрытый туманной дымкой, – там словно плыла в воздухе, приподнявшись над грешною землёю, старинная турецкая башня и зубцы крепости едва выглядывали из плотной полосы голубоватой морозной взвеси.