Жизнь русского обывателя. Изба и хоромы - Леонид Беловинский

И каким же диссонансом для мемуариста прозвучали слова «тети Паши Трубецкой» (урожд. кн. Оболенская): «Знайте, что мужик – наш враг! Запомните это!», – и слова противника Крестьянской реформы, старого дворецкого князя Щербатова, Осипа: «Господа деревни не знают, – говорил Осип. – Мужик – зверь! Руку лижет, а норовит укусить! Уж я-то знаю, свой же брат! Только управы теперь на него нет. Зазнался мужик! И все хуже будет… Вот старый князь (Дедушка), Бог даст, не доживет, а князьков-то (Осип показал на нас с братом), может, когда мужики и прирежут…» (104; 156–157).

Не было в русской деревне идиллии в отношениях мужика к барам после отмены крепостного права, как не было и до, что бы нам сейчас не пели менестрели русской идеализированной усадьбы. Помещиков избивали кулаками и палками, пороли кнутом, травили мышьяком, душили во сне подушками, убивали топорами и из ружей, вешали и топили, даже взрывали порохом. Убивали в одиночку, небольшими группами и даже с ведома всей деревни. И, надо признать, поделом. Хотя суд обычно объяснял все «развращением крестьян» и даже в одном, уже вопиющем случае (помещик отнимал землю и личные деньги, незаконно сдавал в рекруты и ссылал в Сибирь и т. д.) отметил, что «нерасположение крестьян к Балк и месть Масленникова не были плодом каких-либо законопреступных действий или жестокого обращения с ними помещика, а происходили единственно от неблагоразумного и вредного даже относительно его самого управления» (71; 288), на самом деле причины, и основательные, были. Иначе почему бы крепостные дворецкий и камердинер взорвали дом деда Н. А. Морозова, похоронив барина с женой под его обломками (64; 27), а повар, кучер и стремянный удавили развеселого помещика, исправника Борисова, родственника А. Фета (109; 78–79)? «В 1836–1854 гг. всего было 75 случаев (покушения на убийство помещиков. – Л. Б.). Ежегодное число случаев колебалось от 1–7, в среднем по 4 в год. Убийств помещиков было с 1835 по 1854 г. 144, в среднем ежегодно по 29. В течение 9 лет (1835–1843 г.) в Сибирь было сослано за убийство помещиков – 416 человек (298 мужчин и 118 женщин)» (42; 56). А. Повалишин в своем знаменитом, основанном на архивных документах сочинении «Рязанские помещики и их крепостные», бесконечно перечисляя в специальной главе многочисленные случаи насилия крестьян над их господами, пишет: «Несмотря на значительное число преступлений, совершаемых крестьянами над помещиками их, количество этих преступлений в действительности было еще значительнее, если принять в расчет, что многие из них не обнаружены за отсутствием доказательств. Много преступлений против помещиков осталось невыясненными, заподозренные были оставлены в подозрении» (71; 289).

Воплощением христианского смирения и терпения русский крестьянин не был. Но если до 1861 г. его вражда распространялась только на своего помещика, то затем враждебным стало отношение ко всем «господам».

Не особенно идеальными были отношения и внутри крестьянства, в миру. Правда, исследователи общины отмечали, что в ней существовала взаимопомощь в особых случаях, в виде безвозмездной помочи, отсрочки платежей и повинностей, безвозмездного отвода земли под усадьбы вдовам и сиротам и т. п. (92; 298, 331,381). Однако нужно отметить, что еще со времен ранних славянофилов имела место идеализация общины, сначала как воплощения «братской христианской любви», потом как реализации идеалов крестьян – «коммунистов по природе» и т. д. На самом деле современники нередко отмечают огромное влияние на принятие решений богатых, то есть пользовавшихся авторитетом и властью мужиков; и решения эти, вопреки справедливости, принимались в пользу этих «авторитетов». Особенно же при подворном землевладении крестьянин, временно нуждавшийся в деньгах, попадал в кабалу к односельчанину-кредитору, так что потом ему оказывалось трудно поправить свое хозяйство. «Нравственное унижение бедняков гораздо сильнее там, где существует подворное владение. Там богатый крестьянин, сделав с бедняком выгодную для себя сделку, считает себя его благодетелем и всячески унижает его… Богач не только не щадит самолюбия своего должника, давая на каждом шагу чувствовать свою власть над ним…» (92; 201).

Народник по воззрениям, за это сосланный в имение под надзор полиции, человек думающий, хорошо изучивший деревню за время своего хозяйствования, А. Н. Энгельгардт писал: «Известной дозой кулачества обладает каждый крестьянин, за исключением недоумков, да особенно добродушных людей и вообще «карасей». Каждый мужик в известной степени кулак, щука, которая на то и в море, чтобы карась не дремал… Хотя крестьяне и не имеют еще понятия о наследственном праве собственности на землю – земля ничья, земля царская – но относительно движимости понятие о собственности у них очень твердо… У крестьян крайне развит индивидуализм, эгоизм, стремление к эксплуатации. Зависть, недоверие друг к другу, подкапывание одного под другого, унижение слабого перед сильным, высокомерие сильного, поклонение богатству – все это сильно развито в крестьянской среде. Кулаческие идеалы царят в ней, каждый гордится быть щукой и стремится пожрать карася. Каждый крестьянин, если обстоятельства тому поблагоприятствуют, будет самым отличнейшим образом эксплуатировать всякого другого, все равно, крестьянина или барина, будет выжимать из него сок, эксплуатировать его нужду. Все это, однако, не мешает крестьянину быть чрезвычайно добрым, терпимым, по-своему необыкновенно гуманным, своеобразно, истинно гуманным, как редко бывает гуманен человек из интеллигентного класса… Но при всем том, нажать кого при случае – нажмет… Когда крестьяне деревни А., выпахав ближайшие земли, стали снимать земли в отдаленных местностях, где крестьяне бедны, просты, сильно нуждаются, то они – и притом не один какой-нибудь, а все – сейчас же стали эксплуатировать нужду тамошних крестьян, стали раздавать им под работы хлеб, деньги. Каждый мужик при случае кулак, эксплуататор, но пока он земельный мужик, пока он трудится, работает, занимается сам землей, это еще не настоящий кулак, он не думает все захватить себе, не думает, как бы хорошо было, чтобы все были бедны, нуждались, не действует в этом направлении. Конечно, он воспользуется нуждой другого, заставит его поработать на себя, но не зиждет свое благосостояние на нужде других, а зиждет его на своем труде» (120; 386–387).

Думается только, что, сказав «крестьяне и не имеют еще понятия о наследственном праве собственности на землю – земля ничья, земля царская», Энгельгардт погрешил против истины. У известного революционера-народника Н. А. Морозова в воспоминаниях есть два любопытных пассажа. Оказавшись в среде эмигрантов в Женеве, он слышал от единомышленников, варившихся в эмигрантской среде: «Наш простой народ по природе анархичен… Ему надо все или ничего, он не понимает никаких компромиссов. Он не понимает частного землевладения. Для народа земля есть божий дар и потому принадлежит лишь тому, кто ее обрабатывает собственными руками, и только до тех пор, пока он обрабатывает ее. Кто перестал, должен отдать ее другому, желающему на ней работать» (64; 328). Однако в своих странствиях среди крестьян, Морозов слышал совсем другое:

«– А вы сами куда?

– Да верст за десять отсюда, делить землю. Прикупили нас восемь человек из деревни в складчину у барина, а теперь хотим разделить…

– А зачем же делить? Вы бы так и оставили общую.

– Ты городской, видно? – спросил он меня вместо ответа.

– Из Москвы, фабричный.

– Я так и думал, – заметил он. – А ты запасись-ко сам землей, тогда и увидишь, как хозяйничать на ней всем вместе.

– Да ведь земля божия? Общая? – задал я ему хитрый вопрос, так как в среде молодежи на все лады повторялось, что простой народ даже не понимает, как это земля, которую создал бог для всех, может быть в частной собственности.

– Божия там, где никто не живет, – философски заметил он. – А где люди, там она человеческая…

…Меня сильно затронуло простодушное объяснение крестьянина, почему они предпочитают разделить купленную землю. «Своя-то выгоднее!» – звучали у меня в ушах его слова» (64; 171, 174).

На самом деле и к собственности на землю крестьяне относились трезво, а не по придуманным господами-народниками, идеалистами, принципам. Тот же Энгельгардт, противореча себе, пишет: «Известно, что крестьяне в вопросе о собственности самые крайние собственники, и ни один крестьянин не поступится ни одной своей копейкой, ни одним клочком сена. Крестьянин неумолим, если у него вытравят хлеб; он будет преследовать за потраву до последней степени, возьмет у бедняка последнюю рубашку, в шею наколотит, если нечего взять, но потраву не простит… Конечно, крестьянин не питает безусловного, во имя принципа, уважения к чужой собственности, и если можно, то пустит лошадь на чужой луг или поле, точно так же, как вырубит чужой лес, если можно, увезет чужое сено, если можно, – все равно, помещичье или крестьянское…» (120; 59). Хлеб, трава, лес – неотделимы от земли, ее без них в хозяйстве не бывает, и собственность на хлеб, сено, лес – это собственность на землю.