Я убью за место в раю - Петр Юшко

он точно не собирался. Там волками воняет. Уж он точно не дурак с ними дружбу водить. Шериф заправил рубаху в штаны. С правой стороны на штанине, до самого колена, было черствое черное пятно от крови, но он сделал вид, что так и было. Застегнул портупею, вложил «Стриж» в кобуру, сумку с батарейкой от рации кинул через плечо. Сморщившись от двойной боли в боку, сунул руки в рукава тулупа и как бы невзначай проверил в кармане мятую бумажку тысячной купюры. С удивлением в другом кармане обнаружил две больших морковки и луковицу. Выложил их на столик около печки. Майор смотрел на его сборы. Глаза сверкали в полумраке оранжевыми огоньками огня. Мурашки от этого взгляда по спине, по локтям. Проверил, закрыто ли окно, отодвинул задвижку на печке до упора, чтобы прогорело быстрее. Жарища в домике стояла знатная, как в сауне, но Майор словно и не замечал. В ране на голове снова защипало от пота. Дико захотелось там почесать. Заглянул в патронник дробовика и закинул его за спину.

— Пошли?

Майор молча кивнул и вышел из домика первым, за ним прошмыгнул-таки Кот. Рядом с Майором засранцу и волки не страшны. На улице были мрачные черные сумерки. Моросил теплый дождик. Навскидку, было градусов пятнадцать, не больше. Днем станет теплее, это как ботинки намочить. За стеной странно тихо. Ни воя, ни возни, ни скулежа. Прожектора на стене не горели.

Они потопали в сторону центральных ворот, и Шериф издали увидел свет в окошке своего Офиса. Элка сидит. Чего домой не пошла? Майор решил заглянуть на стену и ушел в сторону ворот, многозначительно постучав пальцами по рации. Шериф тяжело поднялся по низенькому деревянному крылечку, старые деревянные ступени заскрипели под его весом. Удивился, что свет в окне Офиса пробивается через занавеску, которая висела когда-то у него дома. Точно она, лошадки нарисованы, мячики и клоуны. Дебильная занавеска, потому и притащил ее сюда. Дома много было такого, детского. Все выкинул. От всего избавился. От жены избавился. От памяти. От себя. Всего себя послал на все буквы. Пуруша-сукта. Сотворил из себя все сущее, будучи сам сотворенным из ничего. Все сущее, разделенное на микрочасти и являющее собой сущее. Бред какой в голове. Откуда это? Кот мявкнул в ногах. Чего увязался? Волки шарахаются по городу.

Вошел в Офис и в мозг ударил острый необычный запах. До рези в глазах знакомый, жахнул ему через нос в лимбическую систему. Закрывая за собой дверь, в полумраке большой комнаты, перекрытой с одной стороны металлической решеткой, разглядел ссутуленную фигуру Элки. В штанах в обтяжку, рубашке, с завязанной бинтами головой. Стоит к нему спиной около рабочего стола и что-то варит на маленькой переносной печурке в кастрюльке. Шериф вдруг осознал, что это запах кофе.

— Уничтожаем улики, помощник?

Элла промолчала, только подняла вверх острые худые плечи. Вид несчастный. В полумраке, освещенном крохотным огоньком керосинки и маленькой печки-щепочницы. Голова круглая. Не обернулась на звук его голоса. И что? Что сейчас будет?

— Элла, ты как, помощник? Голова болит?

— Болит.

Сарказм. Голос спертый, напряжение так и брызнуло в маленькую темную комнату. Что сейчас будет?

Кот полез под его стол прятаться.

— Чего вдруг решила нарушить устав? Улики вещь неприкосновенная, однако.

— Да в жопу тебе улики!

Во как. Ругнулась! Ярость! Сейчас будет истерика. Сейчас она откроется!

— Захотелось что-то из старого. Кофе захотелось. Так тошно, что вспомнила детство. Запах вспомнила. Уже двенадцать лет, наверное, такого не было. Чтобы вспомнить что-то. И тут зерна в кармане. Чего они там валяются. Для кого? Смолола в ступке и варю кофе. Тут на двоих. Будешь? Если нет, то сама все выпью. Вот только ляпни что-нибудь про вещдоки, выплесну тебе в лицо.

Шериф смолчал. Снял дробовик, положил на стол рацию и сумку с батарейкой. Медленно вылез из тулупа, повесил его на спинку стула. Молча сел на сам стул и выставился на дурацкие шторки. Элла резко обернулась и посмотрела на него. Все внутри у нее кипит. Ей нужны мои слова чтобы сорваться. Любой звук. И будет достаточно. Она ждала секунд двадцать и вдруг ярость исчезла. Вылезла слабость. Простая человеческая слабость. Плечи снова дернулись вверх. Горло издало странный звук. Всхлип. И вот, началось. Элла начала судорожно икать, упала на пол, на колени. Скрючилась. Бросился к ней, обнял. Начал успокаивать. Зарыдала, судорожно, с надрывом, с тоской, волчьим воем. Сердце на части рвется. Вдруг вспомнился Новый год и елка в ярких разноцветных шариках и игрушках. Как щипало в носу от счастья и напряжения в ожидании подарков. Это был дом. Сейчас дом — вот ЭТО. Вот и все, теперь это его Новый год. И куда ты денешься? И ее, Новый год, теперь такой, другого не будет.

— Я такая дура. Я так о себе думала! Что я, как раньше, как кремень. Как с отцом! Это он был кремень. Он — сталь. Был. А я как мама! Я как мама! Я слабая. Я ела, чтобы выжить! Я терпела и сама знала, что меняюсь! Я не могу больше жить с этим мраком в душе, в сердце. Там такое черное. Только чернота осталась там! Убей меня! Выстрели мне прямо в голову, сейчас! Пожалуйста, Егор, выстрели мне в голову, чтобы я больше не мучилась этой жизнью! Я просто хотела выжить! Я не знаю зачем. Не знаю зачем! Чтобы отец жил в моей памяти, чтобы мама была рядом. Ведь, если я не буду помнить, кто еще о них вспомнит?! Я боялась, что они исчезнут из этого мира! Я не хочу терять папу и маму, Егор! Прости меня, Егор! Я такая дура! Я ничтожество. Я жрала мясо людей! Я… Я … А-а-а, Егор, убей меня! Умоляю! Убей меня!

Ну вот. Проговорилась. Наконец ее отпустило. Папу и маму вспомнила. Умничка моя. Молодец. Молодец. Давай еще, детка. Еще, вспоминай. Что сейчас сказать ей? Ей голос мой нужен, а что я скажу?

— Ну-ну. Я рядом. Егор рядом, ты со мной, ты не одна. Поплачь, милая. Иди ко мне.

Стояли на коленях на полу с полчаса. А то и больше. Девочка рыдала и рыдала. Слезинки скатывались по щекам и падали на струганные доски пола. Доски грязные, засаленные. Слезинки оставались на них круглыми капельками боли. Потом начала затихать в его объятиях. Он медленно гладил по забинтованной головушке. Как же жалко ее. Как жалко. Или себя? Но, хоть проснулась в ней старая