Романтика неба - Борис Тихомолов

— Да, на север… Понимаете, случай такой…

Я щелкнул пальцами:

— Особенный? Халмуратов рассмеялся:

— Да, особенный! Вот именно — особенный! — Склонил голову, посмотрел на меня умоляюще: — Борис-ака!

Ну, как ему отказать! И сам понимаю — надо. Но масло. Масло!

Халмуратов смотрит на меня в упор. Я различаю в его глазах сочувствие и просьбу.

— Ну что, позвонить, чтобы встречали?

— Звоните, что уж тут поделаешь?

На улице у подъезда толпился народ: мужчины, женщины, дети. Когда мы вышли, все моментально притихли и почтительно расступились, давая нам дорогу. Стоявшие возле самого крыльца две старые каракалпачки, увидев нас, приложили руки к груди, принялись шептаться.

Халмуратов сказал мне тихо:

— Вы знаете, что говорят люди в кишлаке? Они говорят, что мы — боги. Что мы посланцы аллаха. Это им изрек сам мулла! Будто мы его молитвами спустились с неба из облаков, чтобы вылечить больную Аджурат. Ах, мулла, мулла, хитрый мулла! Я знаю его. Ему семьдесят лет, и он ненавидит Советскую власть. А вот и Керим! Керим, почему ты такой сердитый?

И повторил свой вопрос на родном языке.

Керим и впрямь был сердитый. Щеки его пылали, глаза выражали негодование. Садясь на передок двуколки, он разразился длинной и пылкой речью, в которой часто слышались слова: «Мулла жаман! Жуда жеман!» (Мулла плохой! Очень плохой!)

Подъезжая к площадке, мы увидели такую картину: старый каракалпак, что остался сторожить машину, расстелив на пригорке шубу и прикрыв шапкой глаза, безмятежно спал. Рядом, глядя в нашу сторону, стоял оседланный конь, а у самолета, то и дело подлезая под шасси, сновала молодая каракалпачка в ярком шелковом халате, шароварах и красных сафьяновых сапожках на высоких каблуках.

Я забеспокоился:

— Смотрите, смотрите, что она делает?

Керим натянул вожжи и, приподнявшись на передке, так посмотрел на девушку, что мне все стало ясно. Это была Гульзира.

— Сейчас узнаем, — вылезая вслед за мной из коляски, сказал Халмуратов и направился к девушке, которая как ни в чем ни бывало, продолжала раз за разом подныривать под самолет.

Движения у девушки были удивительно четки и грациозны, словно у балерины.

— Эй, женщина, что ты здесь делаешь? — спросил Халмуратов.

Гульзира что-то ответила и, поднырнув еще два раза, остановилась поодаль, скользнула по Халмуратову почтительным взглядом и опустила голову. Я подошел ближе. Халмуратов еще что-то спросил. Она ответила, бросая куда-то через меня из-под длинных ресниц любопытные взгляды больших, чуть косо поставленных миндалевидных глаз. На вид ей можно было дать лет пятнадцать, не больше. Она стояла, опустив загорелые, погрубевшие от работы руки, и мелкими белыми зубами прикусывала пухлые губы.

— Это Гульзира, — шепнул мне Халмуратов. — И у нее нет детей. Мулла сказал ей: «Сходи, к священному аэроплану, на котором спустились посланники аллаха, подлезь девять раз под самолет, и у тебя будут дети». И вот, Борис-ака, — Халмуратов улыбнулся, — она пришла лечиться!

Он поманил каракалпачку пальцем и, когда она подошла, шепнул ей что-то на ухо. Каракалпачка вздрогнула, подняла голову, взглянула на Керима и, резко повернувшись, побежала к коню. Схватила уздечку, обернулась еще раз, посмотрела пристально и, как мне показалось, печально на нашего возницу, ловко вскочила в седло. Вышитая золотом тюбетейка блеснула на солнце и скрылась за холмом. Керим, приподнявшись в коляске, долго смотрел ей вслед, потом вздохнул и тронул лошадь вожжами.

Барса-Кельмес

Мы очень устали в этот день. И сейчас, развалившись на вязанках камыша, с наслаждением смотрели в глубокое звездное небо. Рядом, полыхая желто-красными языками пламени, трещал костер. Оранжевые блики выхватывали из мрака то округлый бок кибитки, то кучку спящих баранов, то дремавшую лошадь. Иногда торжественная тишина ночи нарушалась пронзительными выкриками ночных птиц с реки или разноголосым жалобным плачем шакалов со стороны песчаных барханов.

Очень хотелось спать. Но на костре закипал чайник, и я, боясь обидеть хозяина — древнего старика-каракалпака, пожелавшего угостить нас чаем, прикладывал большие усилия, чтобы не уснуть.

Хлопотавший у костра старик разговаривал с Уразметом по-каракалпакски. Молодой животновод — правнук нашего хозяина — имел неудачную встречу с тигром в плавнях Амударьи, и, не прилети мы вовремя, дело кончилось бы плохо. Сейчас, после операции, старик не знал, чем отблагодарить людей, спасших жизнь его правнуку.

Халмуратов долго объяснял старику, что мы здесь ни при чем, что мы не сами прилетели, а нас послали.

— Вас прислал аллах! — убежденно сказал старик, показывая узловатым пальцем на восток. — Я знаю.

Халмуратов, усмехнувшись, приподнялся на локте и посмотрел на меня.

— Это сказал мулла?

Старик подложил в костер вязанку камыша. Огонь, затрещав, ярко вспыхнул, сгустив и без того черную ночь.

— Мулла, — неохотно ответил хозяин.

— Я так и знал! — снова ложась, проворчал по-русски Халмуратов. — Не люблю хитрецов. Им все на пользу: и наши промахи, и наши достижения. — Нет, ата, — уже по-каракалпакски заговорил Халмуратов. — Нас прислал не аллах, а советский закон, повелевающий лечить бесплатно всех, кто в этом нуждается.

Старик загремел крышечкой чайника.

— Все равно аллах, — упрямо возразил он. — Я знаю. Так сказал мулла. И еще он сказал: «Советская власть от аллаха».

Халмуратов шумно завозился на своей подстилке:

— А что — плохой закон?

Старик, удивленно покосившись на хирурга, растерянно ткнул пальцами в свою реденькую седую бороду. Может, он чем обидел гостя? Может, ему совсем бы не надо болтать об этом советском законе, который никак не выходит у него из головы? Восемьдесят семь раз он встречал горячее лето, и ему есть о чем вспомнить. Больше полжизни пас он чужих баранов, обрабатывал чужую землю, сеял чужой рис и чужую джугару. Он помнит многое. На спине его, между лопаток, до сих пор сохранились багровые шрамы — следы байской плетки — камчи. Много он мог бы рассказать о старых эмирских законах, и они тоже были освящены аллахом! Все непонятно, все мутно, как в бурных потоках Амударьи.

Старик присел к костру, провел заскорузлыми ладонями по бороде:

— Во имя аллаха, милостивого и милосердного! Нет! Советский закон — хороший закон. — В голосе старика прозвучало искреннее убеждение. Он повернулся к Уразмету, и морщинистое, коричневое от загара лицо его, освещенное неровным светом костра, вдруг стало значительным и мудрым.

— Сейчас я простой колхозник, — сказал он, прижимая руки к груди, — а вы ко мне прилетели лечить моих правнуков. Раньше этого не было никогда. Тебя, Уразмет Халмуратов, я вижу своими старыми глазами первый раз. Аэропланчи-шофера Бора я тоже вижу первый раз, но народная молва говорит, что табиб Уразмет, сын Каракалпакии, хорошо исцеляет людей и что аэропланчи-шофер — твой друг — любит слушать рассказы стариков, которые в молодости слышали эти рассказы от других старых людей. Тебя, Уразмет, я ничем не могу отблагодарить, потому что денег ты не берешь за свои труды, но твоему другу я расскажу старое сказание про Барса-Кельмес…