Бусы из плодов шиповника - Владимир Павлович Максимов

Раздумывать мне было некогда и я вошел. После яркого света глаза не сразу привыкли к полумраку. А когда наполовину привыкли – первое, что я заметил, был белый металлический указатель от железнодорожного вагона с надписью «Москва – Ташкент», прибитый над нарами. А первое, что я ощутил, был «наркотический» запах портянок.

На рундуке, над которым был прибит указатель столь заманчивого маршрута, образовалось шевеление.

– Здорово, мужики! – сказал я мажорно, еще как следует не привыкнув к полумраку.

– Привет, – ответил мне голос из шевелящегося тряпья.

И тут я увидел, что никаких прочих мужиков, кроме подавшего голос, в вагончике нет. А из лоснящегося и снаружи и изнутри спальника без вкладыша показалась голова не знакомого мне человека.

Он протянул руку и снял некогда белую верхонку с кружки, стоящей на железной, раскаленной почти докрасна, печурке (запахло перепревшим чаем) и отпил несколько глотков. Кружка от копоти была черной.

– Чифиришь помаленьку?

– А че делать-то, – ответил мне парень, пятерней с впитавшимся в нее мазутом расправляя вздыбившиеся волосы.

– Это не ты изощрялся в надписях на вагончике? Прямо какой-то цирковой балаганчик получился.

Парень молча прихлебывал из кружки чай, по-прежнему не вылезая полностью из спальника и лукаво поглядывая на меня.

– А где бригадир? Где бригада? Почему буровая стоит? И ты кто такой?

– Слишком много вопросов, начальник, – ответил он спокойно. – Садись, чайку выпьем. Потолкуем. Трубы, солярку, аванс привез?

– Слишком много вопросов, дружище, – в тон ему ответил я. – Где же все-таки бригадир? В конторе?

– Да нет… В Тулуне… В тюряге мается вместе с бригадой.

– ?!

– Я один остался здесь, – лениво, как о чем-то надоевшем, продолжал парень. – Вагончик, буровушку, бутор стерегу… Дай рубля два. Сахару, хлеба купить – подхарчиться. Потом все расскажу.

Я дал ему деньги. Он в мгновение ока исчез из вагончика.

Шофер возился на улице с машиной, а я начал готовить завтрак: достал из рундука картошки. Почистил. Пока она варится, решил прибраться «в помещении».

В куче старого, пропитанного соляркой тряпья за рундуком я обнаружил новогоднюю открытку. Грустью какою-то повеяло от нее в этом запустелом захламлении. Так бывает в старом, заброшенном доме, где на стенах висят еще фотографии и открытки, но в котором уже никто не живет. И свет из щелей заколоченных ставен едва отражается в мутном пыльно-паутинном зеркале, где в щель между рамой и ним вставлены давнишние поздравительные открытки.

Я не удержался и прочитал это новогоднее послание: «Дорогие родные, Мать (слово «мать» было написано с большой буквы; это противоречило правилам грамматики, но здесь они не подходили, и так хотелось верить, что это не описка), Валера, Любаша, Наташа и Димчик. Поздравляю Вас с наступающим алимпийским 1980 годом желаю всего самого наилучшего в вашей жизни в работе а самое главное в семейной жизни чтобы в новом году вы жили еще дружней, а так же всем крепкого здоровья и самого веселого настроения. Степан».

Так звали сменного мастера, о котором говорили: «Вечно пьяный – вечно злой сменный мастер буровой».

Может быть, это была его открытка.

Почтовых штемпелей на ней не было. Так и не дошла она до адресата…

Я вставил уголок открытки между рамой и стеклом (не поднималась рука ее выбросить). Подмел пол в вагончике. Проветрил его. Мысли у меня были несвязные и невеселые. Перескакивали с пятого на десятое. Но больше вертелись вокруг слова «тюряга», сказанного удравшим за «харчом» Имяреком.

«Да… неплохое начало в должности мастера участка. Впрочем, сам виноват – не надо было соглашаться на эту должность! Работал бы по-прежнему в бригаде и получал бы вдвое больше, и бригада ведь была что надо!»

В вагончике становилось все жарче от раскрасневшейся «буржуйки», боковина и верх которой алели, как бы высвечиваясь изнутри. Я пошире открыл окно и крикнул шоферу:

– Костя, иди завтракать!

Вскорости вернулся и Имярек. Он был навеселе. Сдачу, как договаривались, он, конечно, не принес. Выяснилось, что звали его Вовка Зарубин. И что «молодость свою он зарубил». Где, не говорил, но по цвету лица, наколкам и повадкам было видно и так, что в местах не столь отдаленных. За что, тоже помалкивал. Во всем прочем был весел и словоохотлив.

Он принес булку хлеба и бутылку «Агдама».

Было видно, что ему очень хочется побалагурить «за жизнь». Он так и сыпал шутками-прибаутками.

– Вот «Агдам», – произнес он, весь искрясь и ставя бутылку на стол, – вино для жентлеменадам. (И что это за зверь такой – жентлеменадам?). Как раз к закусочке. А я уже с людьми добрыми принял. Вовку Зарубина каждый угостит. Я у Толи Такмака-то в бригаде кайлографом работаю. Кайло да кувалдометр с ломперметром – мои инструменты. Я ж шурф в любом грунте вырою за два часа без оттайки. А кувалдой да ломом помашешь так – и «банки» после того пухнут. – И он, как бы в доказательство согнул руку в локте. Под рубахой образовался такой бугор, что я подумал, рукав просто лопнет.

К искреннему огорчению высокого специалиста по шурфам – кайлографа Вовки Зарубина, я и шофер выпить отказались. У меня негласное правило такое: «На буровой ни с кем и никогда!», если не хочешь, чтоб сели на шею. А дашь себе слабину – и не вылезешь из ярма панибратских отношений. А это всегда мешает работе. А Костя не «составил компанию» этому мазутному Голиафу потому, что нам предстояло еще ехать дальше. Вовка приуныл и сделал паузу в своих прибауточных разговорах. Я не преминул воспользоваться этим.

– Ну, рассказывай, что случилось-то. Подрались, что ли?

– Та нет, не подрались. Та и с кем?! Здесь разве ж люди? Мураши! – После третьей кружки «Агдама» он как-то резко захмелел и перешел с сибирского диалекта на малороссийский. – Выпили, правда, малэнько. Но пили с закуской, как полагается. Три ящика портвэйна – три огурца. Та поросеночком разжились. Ну и шум поднялся. И повязали хлопцев. А я здесь второй день от скуки загибаюсь. Х кралечке в Зиму уже хотел рвануть… – Он опять завелся и повеселел.

Из разговора с ним я понял, что мои «соколики» напились из-за вынужденного простоя. И не взирая на изысканную закуску – из трех соленых огурцов, буханки хлеба и луковицы, и на обилие не менее изысканных вин из «королевских» погребов Тарнополя (так красиво, даже как-то по-гречески именовалась эта деревенька), охмелели до последней стадии и, вдоволь изругав начальство за то, что им вовремя не подвезли трубы, почувствовали острое желание отведать свежатинки. Тем более что полтора ящика все того