Записки маленького человека эпохи больших свершений (сборник) - Борис Носик

Русинов прислушался. Разговор возле фургона вступил в благодатную сферу парижских кафе. О Пари! О кафе! О-ля-ля! Тру-ля-ля! Главным специалистом здесь выступал Олег, у которого было достаточно денег и времени для досконального изучения предмета. Шведу и Шанталь было некогда. Софи питалась в агентстве или не ела вовсе. Олег обстоятельно рассказал о «Клозери де лила», где до сих пор, оказывается, можно неплохо поесть. Потом о «Селекте», «Ротонде», о греческих брошетных Латинского квартала, об антильской забегаловке на рю Вано, о кус-кусных Бельвиля… Париж, лежавший невдалеке, за холмом, представал истинной столицей соблазна, и Русинов, краем уха слушавший этот разговор, думал о том, что ему уже не познать этого Парижа, потому что он попал сюда впервые сорокапятилетним непьющим занудой. Вот Олег… Бог с ним, с Олегом, уже у юной Саган он встречал этот Париж солнышка, запахов (не только бензиновых), этой радости открытия мира за столиком кафе — она с таким смаком перечисляет все эти вывески, для нее так важно, где она сидит, и ясно, что кафе эти не сливаются для нее в длинную вереницу точек общественного питания, как у старика Русинова, впервые попавшего с кувшинным рылом…

Русинов вспомнил отчего-то своего милого друга-художника, вспомнил Толькины московские открытия. Чаще всего он открывал эти места, когда они открывались заново, и тогда он звонил Русинову, не теряя надежды его расшевелить:

— Слышал, старик? Вчера открылось на Неглинной. Откидываешь бамбуковую занавеску — рай. Диваны в лоджиях. Араратская долина, чебуреки, эчмиадзинское белое, сыр чанах, официантка Света…

Потом открылся Домжур на Суворовском — медный фрегатик на стене, атмосфера всеобщей пьяной любви, изредка столь же острой неприязни, тогда уж непременная потасовка, тут же в зале, в кафетерии, в туалете, со сладостной или позорной оглаской; потом новое крыло Цэдээла с дешевыми карикатурками, хохмами на стенах, с дубовым залом ресторана… Толю бы сюда, он бы совершил турне с Олегом и Дашевским. Им было бы что вспомнить из прекрасного, незабываемого прошлого. Но что делать здесь Русинову, жизнь которого и дома протекала вдали от всех веселых мест…

Русинов прислушался. Один из гостей-шведов рассказывал, как он работал в Чили, еще до Пиночета, и до коммунистов тоже, — о, это была прекрасная страна. Швед этот был специалист по лесным разработкам. К удивлению хозяев и гостей, он сообщил, что, во-первых, во Франции до черта лесу и что, во-вторых, французы крайне бесхозяйственны, не умеют использовать свои богатства и все ввозят из-за границы.

— Я-то думал, что у них гвоздь — это гвоздь. — Русинов подмигнул Олегу, и Олег с пьяной важностью заметил:

— Я тоже убедился, господа, что Франция — это бюрократическое, полицейское государство.

— И это тоже правильно, — сказал Русинов. И вспомнил, что это была фраза их главного редактора — так он говорил, бывало, когда, устав слушать, переставал понимать, о чем идет речь, бедный отставной полковник, отставленный на ниву контрпропаганды, говорят, он уже откинул копыта…

Русинов, не дождавшись обеда, успел наесться зеленого салата. Позднее он воздал должное сырам и вздохнул тяжело:

— Глаза жаднее брюха…

Софи не поняла, о чем он говорит, зато он без труда придумал себе ее мысли: бедняжка жалеет, что нельзя наесться вперед на неделю, — тогда питание обошлось бы им еще дешевле…

— Ах, не тужи, моя Софи, — сказал он ей по-русски. — Перебьемся. Снабжения у вас тут хорошая…

Воспоминание пронзило его. Что-то притащило, привело его за собой из прошлого. Снабжение? Фургоны? Вагоны? Жилые вагончики, снятые с колес? По-сибирски — «балки».

Это было в морозном сентябре в городке Стрежевом на севере Томской области — ударном городе какой-то сверхударной стройки. Вот они идут впятером, нет, вшестером по грязевой лаве, прихваченной первым морозом, пять писателей-говнятелей, выступателей в рамках Недели молодежной книги. Местный комсомольский вождь ведет их к дальнему бараку общежития, чтобы они смогли выступить, отметиться и лететь дальше, а может, ближе, в Томск, в Москву, домой… Они шли злые, потому что в их шикарной начальственной гостинице, отделанной дубом, ночью не топили, а утром негде было поесть, потому что магазин полон был алкашей и торговал только водкой. Они шли, с комической серьезностью обсуждая временные трудности, которые начались шестьдесят лет тому назад и все тянутся, тянутся… Вот тогда Русинов и увидел светлые алюминиевые вагончики — один, другой, третий, двадцать третий, сто третий, двести тридцать второй… Он спросил о них у юного вождя, и тот бросил мимоходом, что там, да, жили когда-то строители на трассе, но уже почти не живут, строятся капитальные дома, так что — не отставайте, товарищи, пожалуйста, побыстрей…

Однако Русинов, еще не растерявший зрения, видел, что там, среди вагончиков, копошатся люди, которые копают что-то, окапывают, закапывают, подкапывают, — и Русинов вдруг повернул к маленьким вагончикам, бросив на ходу небрежно:

— Пойду погляжу.

Он никак не реагировал на отчаянные просьбы вождя:

— Товарищи, вам это не надо. Товарищ Русинов, мы опоздаем на выступление. Надо же все-таки сознательность, товарищи… Товарищ! Товарищ! Товарищ!

Русинов никак не отозвался на товарищеский призыв. Даже не обернулся. Он подошел к первому вагончику, поздоровался с его обитателями. Они занимались странным делом: засыпали вагончик землей, весь, сверху донизу.

— Зачем? — спросил Русинов удивленно.

— Уже минус пять, а на дворе сентябрь. Скоро будет сорок. Не натопишь.

— Можно взглянуть?

— Господи! А чего же?

Так Русинов попал в вагончик, типовой, такой же, как все, метров двенадцать площади, где обитали супруги с ребенком и престарелой матерью. Мебель здесь была громоздкая и случайная — какой-то шкаф, швейная машина, стол. И еще было две койки. И еще печка. И в уголке нечто вроде кухни. Повернуться было негде… Женщина сказала, что они стоят в очереди на квартиру, что у нее, в котельной, очередь подойдет быстрей, чем у мужа. Этак лет за пять. Они прожили в этом вагончике пять лет и собирались прожить еще пять…

Русинов охрипшим вдруг голосом спросил, отчего бы им не уехать отсюда. Первой отозвалась бабушка.

— Снабжения тут хорошая, — сказала она. — Потому стройка первой категории. Колбаса почти завсегда бывает. Опять же тут пензия раньше. Зинаиде вон два года осталось до пензии — тут в пятьдесят дают, по Крайнему Северу…

Русинов смотрел на Зинаиду, которой можно было дать все шестьдесят, на бледного мальчонку, который делал уроки, притулившись на швейной машине. Потом простился и побежал догонять писателей.

В бараке общежития еще готовились к мероприятию, расставляли стулья в красном уголке. Писатели-выступатели (в России существует такой разряд пишущих и даже не пишущих) отогревались в комнате у старосты женского общежития.

— Вот видите, — сказал местный вождь и с упреком взглянул на Русинова. — Девушка живет одна в комнате. Работает над собой. Растет. Совмещает общественную работу…

— Я не одна, — староста вздернула могучее плечо, обтянутое телогрейкой. — Мы с Зиной живем.

Она кивнула в угол на худенькую и какую-то всю мятомяконькую симпатичную девушку, притихшую у окна. Русинов оглядел узкую казенную коечку и спросил:

— А чего ж у вас коечка одна?

— Довольно нетактично, товарищ Русинов, — занудливо начал вождь.

Писатель-международник толкнул Русинова в бок, шепнул:

— Я сразу обратил внимание… лесбушки…

В красный уголок, кроме девушек, собрались гости-мужчины, которые по случаю субботы были с утра мертвецки пьяны. Естественно, что они не дали товарищу международнику рассказать ни одного интересного факта о бедственном положении трудового народа в Бразилии, потому что им по случаю кайфа вдруг захотелось самим спеть что-нибудь непристойное, и ясно, что анализировать международную обстановку под непристойное пение было очень трудно…

Интересно, есть ли еще «балки» в Стрежевом? Удалось ли обитателям женского барака ликвидировать свою отсталость по части международной обстановки в Бразилии? Получила ли лесбийская любовь дальнейшее развитие в городе будущего или консервативные девушки по-прежнему прибегают к услугам этих обшарпанных алкашей?..

На обратном пути атмосфера в машине была густо проспиртована Олеговым дыханием и его весельем.

— Ты знаешь, — сказал он, поворачиваясь к Русинову, — Шанталь еще в детстве любила все русское. Вуаля! Она бегала в гости к одной старой русской даме, которая жила вот здесь. Не здесь, а здесь! Куда ты глядишь? Вуаля!

— О, здесь живет очень много русские дамы, — сказала Шанталь по-русски, и Русинов перевел эту информацию для Софи на своем ломаном французском.