Записки маленького человека эпохи больших свершений (сборник) - Борис Носик

Гости и хозяева энергично подняли первый, потом второй, а вскоре и третий тост. Русинов навалился на еду. Софи обольщала хозяйку (и, кажется, весьма успешно). Симпатичный молодой рекламщик слегка ухаживал за Софи и рассказывал об умопомрачительных казенных приемах в Москве. Рекламщик постарше (и пониже чином) быстро опьянел и пытался перевести разговор в сферу экономики. Ему удалось в конце концов овладеть кафедрой, и он сообщил, что привести в чувство французскую экономику смогут только коммунисты, в крайнем случае в союзе с социалистами.

— Я человек строгого экономического расчета, — сказал он. — Посмотрите на Россию. Русские отставали от Франции на четыреста лет. Сейчас они уже обогнали Францию по производству чего-то там того-то…

Русинову общими усилиями объяснили, что это «что-то» было «цельнотянутое что-то». Второе «того-то» ему никто толком не мог перевести.

— Хорошо, я что-нибудь подставлю на это место, — сказал Русинов. — Предположим, это какие-то цельнотянутые чушки… Так что, уже обогнали?

— Да! — воскликнул пожилой. — Представьте себе! Уже! И Франция не сможет наладить дешевое производство этих цельнотянутых как бы чушек, пока здесь не будет покончено с грязным капитализмом — раз, с разрухой и разгильдяйством — два, с парламентаризмом — три…

— И почем тогда выйдет каждая чушка, я имел в виду — такая, цельнотянутая? — спросил Русинов испуганно. — Во сколько обойдется человек, дней, годов, городов…

— Я вам могу подсчитать, — сказал старый, и рука его потянулась к столу, вероятно в поисках электронной счетной машинки. К облегчению Русинова, он взял яйцо, начиненное зернистой икрой, а молодой рекламщик воскликнул:

— Сколько бы она ни стоила, ясно, что капитализм должен быть разрушен.

— Да, да, — умиротворяюще сказал Олег и быстро разлил виски по стаканам. — До основанья, а затем…

Гости выпили еще раз, а Русинов молча съел русский блин с такой типично русской, валютного икрой.

Когда рекламщики вышли покурить, Олег сказал Русинову вполголоса:

— Видишь? Я уехал оттуда, потому что смеялся над их техникой. Я всегда всем говорил, что на Западе гвоздь так это же гвоздь. А теперь я буду здесь рекламировать ту технику, где гвоздь даже не гвоздь.

— Да, грустно, — сказал Русинов, начисто равнодушный к технике. — Гвозди бы делать из этих гостей, в мире бы не было… Да. И рифма, кстати, была бы интересней.

Олег хлопнул полный стакан виски и понюхал камамбер.

— Ну ты здоров… — сказал Русинов.

— Вот-вот, — сказал Олег. — Мне директор картины тоже всегда говорил. Здоров же ты, Новиков, водку жрать…

— Ты кем был на картине — осветителем?

— Звуковиком.

— Ну да…

Бывает счастливая фраза, которая для прозаика разом освещает все — и обстоятельства, и фон, и самую суть взаимоотношений, целую историю жизни. Как слово или мелодия для поэта. Как зрительный образ, какая-нибудь там белая лошадь — для художника или кинорежиссера. Такой была директорская фраза «Здоров же ты, Новиков…». Русинову сразу представилось все — съемочная группа, компания беспробудных и непрофессиональных алкашей; унизительные окрики режиссеров, оператора, директора; нищенская зарплата, сейчас же пропиваемая; плохие гостиницы и дома приезжих; идиотические фильмы; бесперспективность существования. И вот — случайное знакомство в «Метрополе», разговор на слабознаемом обеими сторонами английском, совместная поддача, экзотический роман, «амур рюс» и решение пожениться. Потом непонятное противодействие властей, только укрепившее первоначальное намерение жениха и невесты, долгая борьба и, наконец, отъезд. Шанталь была из хорошей семьи, из какого-то старинного французского рода, умничка и работяга, но что-то привело ее к этому странному браку. Может, невозможность выбрать во Франции. Чтение «Войны и мира» (она, конечно, воображала себя Марией Болконской, и вот является он, Николай). Ее симпатия к России Толстого и Гулага.

Впрочем, самое поразительное — дальше (во всяком случае, для Олега; впрочем, для Русинова тоже): появление этого косноязычного существа в рафинированном семействе; демонстрация киношных нравов за праздничным семейным столом, где некому прикрикнуть на братву и вообще никому не понятно, что происходит. «Она не может не страдать, — думал Русинов, внимательно наблюдая за Шанталь. — Однако что-то она от этого все же получила, сверх ликвидации угрозы безбрачия… Что же именно? Сексуальные радости? Вряд ли. Он, кажется, не ночует дома…»

Во всяком случае, наблюдение за этой парой представляло интерес. Русинов предположил развитие покровительственной любви, истинно материнского чувства к этому почти что бедному русскому, чьи таланты (не мог же русский не быть талантливым) загублены системой (или, наоборот, недостаточно принципиальным проведением в жизнь высоких принципов системы).

Прощаясь, Олег и Шанталь звали их приходить еще, да почаще. Русинов видел, что это вполне искренне, и он понял, что при Олеговом размахе выпивки, при нынешней отчужденности от ее прежнего общества Шанталь очутилась в вакууме, который она заполняет работой, и ей нужна новая компания, в которой она была бы вместе с мужем.

— Да вот, хотя бы на уик-энд, — сказала она. — Наши друзья поселились в новом фургоне в прекрасной местности…

— О, вуаля! Боф! — оживился Олег. — Этот фургон может служить дачей. Там все удобства, и мне, вуаля, очень нравится такой. Я думаю, мы тоже купим, а?

— Давайте к ним поедем в ближайшее воскресенье, — сказала Шанталь.

Им пришлось еще завезти домой сильно забалдевшего пожилого рекламщика. Того самого, который не пощадил бы прекрасной Франции для производства цельнотянутых чушек. Он жил в одном из пригородов «красного пояса», то ли в Жанвийе, то ли в Стэне. Софи, в свое время снимавшая квартиру чуть не во всех этих унылых городках, прекрасно ориентировалась на местности.

Пожилой энтузиаст чушек прощально икнул, исчезая в унылом подъезде.

Глядя ему вслед, Русинов думал о том, с какой легкостью он обращал хрупкие творенья Божии в абстрактные цифры, в категории и проценты. Вот кто был братом Мирры Хайкиной в ее борьбе за гигиену. Ведь неудобство ее начинаний было не в относительной чистоте сортира, а в том, что можно было истребить любой процент сортиропотребителей в борьбе за идеальный наклон журнала на гвоздике…

— Я тоже здесь жила, — сказала Софи, поведя рукой вокруг дома.

Машина стояла среди новых блочных домов-бараков, как братья похожих на своих сородичей из Неаполя и Кузьминок. Унылые неоновые фонари освещали пустую улицу. Появился пьяный араб. Он шел, хватаясь за стены, что-то бормотал. Русинов подумал, что в таком районе и не может родиться ничего, кроме идеи цельнотянутых чушек.

Такие дома, целые кварталы, целые города этого рода, и в России, и тут, покрывали уже десятки, сотни километров земной поверхности. Может, они и были отчасти виновны в рождении уродливого этого бунта, этих бессмысленных убийств, в качестве альтернативы планомерной борьбе за железные чушки, альтернативы алкоголю, наркотикам и телевизорам…

— Пока я не нашла свою дешевую квартирку на Клиши, я не могла себе позволить снимать в Париже… — сказала Софи.

Русинов отметил, что она уже в десятый, а может, в пятнадцатый раз говорит эту фразу: «Я не могу себе позволить». Насколько он понял из ее рассказов, она ничего не могла себе позволить. Кроме дешевой квартиры (но счета за нее повергали Софи в панический ужас). Кроме дешевой машины (но страховка, ремонт, бензин — все было сверх ее сил и возможностей, она просто не могла себе позволить…). Кроме телефона, который стоил непомерно дорого («Я не могу себе позволить, — сказала она. — Я, пожалуй, откажусь от телефона»). Кроме путешествий, которые были бесплатными и даже приносили ей доход (она работала администратором в туристском агентстве). И кроме Русинова, который ей пока ничего не стоил (конечно, он не мог принести ей ни дохода, ни радости — но об этом она пока еще не догадывалась).

Более внимательно исследуя ее доходы, Русинов испытывал все меньшую тревогу за ее настоящее и будущее (правда, в чужой руке, как известно, все толще): она получала в переводе на русские деньги рублей семьсот в месяц. И все же именно у Софи Русинов впервые заметил здесь это яростное беспокойство о завтрашнем дне, это сознание, что она ничего не может себе позволить, потому что вдруг завтра… Это ее беспокойство удручало его еще и потому, что он начинал думать о себе. О том, что ведь и он тоже… Денег у него оставалось (в расчете на строгую экономию) не больше чем на полгода. Однако эти полгода могли легко превратиться в три месяца (если только ему придется снять квартиру в Париже) или даже в два (если возникнут какие-нибудь непредвиденные расходы, скажем медицинские)…