Наследники Фауста - Елена Клещенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, я более не делала черную работу, а будто высокородная дама, часами просиживала у окошка с шитьем. Мне нужны были рубахи и платье на зиму, все теплое, но самое простое — помня о том, какова я стану месяцев через пять. И словно эти сумрачные зимние вечера уже наступили, меня томила страшная сонливость. Зато дурных мыслей больше не было, я ожидала мужа так спокойно, будто он и впрямь поехал навестить друга; думала о том, как явлюсь перед ним в этом синем платье и буду ли еще нравиться ему. Думала о нашем ребенке: то мне представлялось, что это непременно будет сын, и я видела его уже юношей, в университетской мантии, и воображала, как он третьим сидит с нами за столом и смеется шуткам отца; то, наоборот, видела, как маленькая девочка цепляется за мой палец и тянет к разноцветным пустякам в ящике у коробейника, и мне приходится развязывать кошелек… О, моя-то дочь не будет горько плакать о стеклянных бусинах, которые стоят три гроша!
Впрочем, даже о тетушке Лизбет я вспоминала не так, как всегда. Пока я втыкала иголку и продергивала нить, на ум приходило давно забытое, почти небывалое. Например, солнце из окна, высокий стол — такой высокий, что я, должно быть, очень мала. На столе лежат яблоки, рядом женщины с закатанными рукавами, в руках у них ножи. «Ой, кто пришел!» — говорит звонкий голос. — «Помощница пришла!» — «Эй, Лизбет, вот твое чадо!» — «Мамочка Лизбет!» Все смеются, и я улыбаюсь. Мамочка Лизбет, так и я ее звала. Меня берут под мышки, сажают на лавку, перед моим носом плошка с яблочными дольками. «Мой котенок маленький, погоди, дай ручки вытру…» Лицо Лизбет, совсем не злое и не страшное; чистое, застиранное полотенце, палец в яблочном соке прижимает мой нос, кусочек яблока тычется в губы… Сколько мне было — два, три года? Ведь мы с ней любили друг дружку. Что же потом с нами сталось?
За размышлениями и мечтами я позабыла о более важных вещах. В одно прекрасное утро меня пожелал видеть некий человек, совершенно лысый, зато бородатый, и отрекомендовался Фогелем, управляющим господина доктора Фауста. Тут-то я и узнала заново то, о чем по дурости забыла: что кроме дома, библиотеки и добра в сундуках мой супруг получил по наследству крестьянское владение ценой в 600 гульденов наличными деньгами и 1600 гульденов оброчных платежей. Сотни и тысячи запрыгали у меня в голове — считать такие деньги я совершенно не умела, но со всей важностью и невозмутимостью, на какие была способна, ответила, что согласна оставить господина Фогеля на должности управляющего, разумеется, если господин Вагнер не будет против, и кивнула головой в ответ на известие, что в этом году нам ничего не причитается — с одной стороны, падение цен на ячмень, пшеницу и овощи, а с другой, помощь больным и погорельцам, расходы на похороны предыдущего владельца… Я спросила только, не знает ли досточтимый господин, как приобрел предыдущий владелец эти земли и оброки.
Оказалось, господин Фогель знает. Господин доктор Фауст получил все это по наследству от своего дядюшки, Пауля Фуста из Виттенберга. Впрочем, господину доктору отчего-то долго не удавалось доказать свои права, посему деньги, собираемые с имения, сперва ложились в другой карман, затем почти целиком уходили на тяжбу, а прекратилась эта тяжба лишь два года назад, со смертью второго племянника досточтимого Пауля Фуста; мои же и моего супруга права неоспоримы и сомнению не подлежат.
Что ж, я так и думала, что имя Faustus он получил не при рождении, — слишком уж оно латинское для немца, — но взял его сам, наподобие тщеславного оратора, о котором писал святой Августин, и по сходству с подлинным именем назвавшись «Счастливым», «Удачливым». Верно сказано: не именуй себя счастливцем прежде смерти.
Господин Тоцци, когда я пересказывала ему беседу с управляющим, хмыкал и барабанил пальцами по столу и наконец сказал, чтобы я, как только этот человек придет снова, сейчас же послала за ним. Я спросила его, что я сделала не так, и получила в ответ повеление ни о чем не беспокоиться. Тогда-то я поняла: нового платья и золотого колечка недостаточно, чтобы преобразить безродную Марихен в докторшу Вагнер, хозяйку Серого Дома. Если я не хочу оставаться служанкой, забравшейся в господские покои, мне следует хорошенько задуматься над тем, как себя держать и что говорить.
Когда день спустя Ханна пришла и сказала, что меня желает видеть господин, не тот, что был давеча, а другой, я у рукомойника смочила ладони и пригладила волосы, чтобы ни один завиток не выбился из-под нарядного чепца. Затем встала перед зеркалом и сказала своему подобию: ты супруга доктора медицины, профессора университета, этот дом принадлежит тебе, ты принимаешь незваного гостя. Женщина в зеркале, вняв моим словам, распрямила плечи, подняла голову и сомкнула губы. Так-то лучше. Стараясь не спешить и не слишком высоко подбирать подол, я сошла по лестнице.
Он поднял голову на звук моих шагов, затем поклонился и учтиво меня приветствовал. Я указала ему на кресло. Как будто все правильно?.. А, нет, не все.
— Прошу вас, мой господин, назвать ваше имя, ибо оно мне неизвестно.
— Мое имя Хауф, ваш покорный слуга. Я доктор права и в качестве такового консультирую городской суд.
Худощавый, лет под пятьдесят; волосы не острижены, а почти достигают плеч, хотя красотой и густотой не восхищают. Одет в короткую коричневую мантию и черные чулки; плосконосые башмаки шиты по последней моде. Доктор права, говорите? Консультируете суд? Неужели господин Фогель ошибался, называя наши права неоспоримыми, и начнется новая тяжба из-за земель господина Фуста?
— У вас дело ко мне или к моему мужу?
— Господин Вагнер в отсутствии, — полувопросительно сказал он.
— Это так, — подтвердила я. — Вы хотите говорить со мной?
— Именно с вами.
— Как вас понять?
— Я заранее прошу у вас прощения, госпожа моя, если мои слова взволнуют или огорчат вас, но я действую по велению долга. Надобно знать вам, что моя специальность — процессы о лжеучениях и колдовстве…
Он перекрестился. Я тоже перекрестилась, внутренне холодея: ну вот оно. Что же мне сказать теперь? Только виновный, услышав угрозу, притворяется равнодушным, значит, надо выказать удивление и страх? Нет, ведь я живу в доме, о котором болтает весь город, угрозы должна была слыхать и раньше. Значит, не удивление и, пожалуй, не страх, ведь я знать не знаю о том, что невинного могут тоже осудить. Досада и оскорбленная гордость.
— Так чего же вы хотите именно от меня, господин доктор? — спросила я, задрав подбородок и выделив слово «именно».
— Я вторично прошу извинения, что заговорил о таком предмете, — смиренно сказал он. Нарочитая умеренность голоса и манера держать ладони обращенными друг к дружке не соответствовали одежде и длинным волосам. — Но для вас, скорее всего, не осталось тайной, кому принадлежал прежде вот этот дом и кто отказал его вашему супругу.