Жизнь как она есть - Борис Костюковский

Я растерялась от такого неожиданного вопроса. Лично себе я таких вопросов никогда не задавала, да и бесполезное это занятие. Наверное, мне надо было ответить, что я прожила бы ее так же, то есть все повторила бы сначала. Но что-то помешало мне сказать так.

Многое в моей жизни, как и в каждой жизни, зависело не от меня и даже не от всех нас, вместе взятых, — война, например, которая так перетасовала наши судьбы. Но многое, что зависело только от меня, не стала бы повторять. Так, ни за что бы не стала курить!

А хотела бы повторить свою студенческую жизнь, вернуть те золотые денечки, но и то не все, не все…

Сколько же непоправимых, к величайшему моему горю, жестоких ошибок совершила я именно в это время!

«Нет, нет и нет, — скажу я своей дочери Аде, — уж ты-то, по крайней мере, будешь жить иначе, ты не повторишь моих ошибок».

Поэтому, пожалуй, польза была бы не в том, чтобы мы задавали себе эти «проклятые вопросы», но в том, чтобы наша жизнь учила детей…

Итак, я ответила, что хотела бы повторить все хорошее и ни в коем случае ничего из плохого.

Естественно, мне задали новый вопрос: «А что было у вас плохого?» Тут уж я, используя свой педагогический опыт, ответила весьма уклончиво в том смысле, что мне пришлось бы о плохом и о своих ошибках рассказывать до утра.

Конечно же, комсомольцы поняли это как шутку. А между тем я совсем не шутила.

Не знаю почему, но студенческое общежитие я восприняла в чем-то как продолжение всех моих госпитальных «путешествий».

Учась на первом курсе института, жила в комнате с девушками четвертого курса. Девушки славные, но в комнате бывало всякое. Учить их, делать замечания я не считала себя вправе — они были старше меня и казались умнее.

Да и главная жизнь моя проходила в аудиториях и кабинетах среди ребят и девушек своей группы. Почти все двадцать пять человек моих новых товарищей приехали сюда из села — все как на подбор, скромные, старательные, неизбалованные. Группа эта отличалась отсутствием «хвостов» или «провалов». В большинстве это бывшие партизаны и несколько ребят — демобилизованных фронтовиков.

Почти до половины второго семестра на первом курсе никто и не догадывался, что у меня нет ног, хотя и знали, что я партизанила. Ну, прихрамывала чуть — так это могло быть от ранения.

С 1946 года ходила я на новых, довольно аккуратных протезах, в сапожках, что тогда было модно, ходила быстро, без усилий, без «раскачиваний», следила, чтобы «ноги» мои, не дай бог, предательски не скрипнули, смазывала их подсолнечным маслом.

Максим Верба, наш староста, заполнял какой-то список в деканат, и там была графа: имеет ли ранения, контузии, инвалидность. Когда очередь дошла до меня, я ответила: да, имею инвалидность первой группы. Максим удивленно посмотрел на меня и не поверил. Пришлось объяснять и показывать пенсионную книжку.

После этого в группе стали относиться ко мне бережно, а потом и на факультете. Скоро, конечно, узнал об этом и весь институт.

Но студенты — народ чуткий и товарищеский, и я никогда не чувствовала себя хуже других и порой забывала о своей беде. Я ходила даже на физкультуру. Это потом уже, узнав мою историю, преподаватель выдворил меня с занятий, раз и навсегда поставив в моей зачетной книжке: «Освобождена».

Если говорить, чего я не любила, то это «не» придется повторить несколько раз: логику, психологию, политэкономию. А вот философия, история, языки нравились.

Признаться, училась я все же через пень-колоду, по принципу: учу, что нравится.

Бывало и везение, как и у многих в студенческой жизни.

…Сдавали на третьем курсе советскую литературу. Все прочитано, кроме «Цемента» Гладкова и «Звезды» Казакевича. «Цемент» одолела за ночь, иногда перелистывая страницы, а под утро взялась за «Звезду», не окончила и уже в институтском коридоре дочитывала взахлеб, обливаясь слезами. Как это все было близко, дорого, чисто, как это отвечало моим мыслям, мечтам, всему пережитому; как этот Травкин был похож на Сашу Райковича, и вообще — какая это была возвышенная и святая правда! Тоненькая книжечка, и сколько же в ней ума, сердца…

Сдавать пошла первая. Тащу билет. Открываю: «Цемент» Гладкова. Эмансипация женщины по роману.

2. «Звезда» Казакевича, содержание.

Пожалуйста, получайте эмансипацию, я — за эмансипацию. Вообще за равноправие, хотя и понимаю его своеобразно. Очевидно, я ошибочно думаю, что там, где есть любовь, есть эмансипация. Где есть уважение — тоже. Но на экзаменах все это ни к чему…

Скорее, скорее хочу рассказать вам содержание «Звезды». Слушайте же, как жила девушка в эту тяжелую войну, как она встретила мальчика-лейтенанта и как потеряла его… Я могу вам рассказывать эту историю долго-долго. Все, что есть в тоненькой книжке, о чем недосказал автор, а только намекнул.

Я могла продолжить рассказ о жизни Травкина. Да, да, не о смерти, а о жизни, потому что я не хотела, не принимала его смерти, как никогда не принимала и не принимаю смерть мамы и Марата…

И все это я говорила не для пятерки, а потому, что и сама только что раскрыла удивительные страницы. И не поделиться этим невозможно. Неразделенная радость — даже и не радость.

Я хотела бы все это повторить. Всю жизнь я бы не устала учиться и быть студенткой. Говорят, что раньше были «вечные студенты». Счастливые!

Конечно же, теперь-то с моим опытом я бы не позволяла себе пренебрегать логикой, да и за что не любить ее? Теперь бы… Но стоит ли рассуждать о том, что было бы теперь, когда уже моя дочь учится в университете?

И все же: я бы хотела повторить и никогда не терять студенческую дружбу.

С Максимом Вербой я дружила почти три года.

Простой парень из самых глухих полесских мест, скромный, тихий, умница, человек незаурядных способностей, Максим чем-то напоминал мне Сашу Райковича.

Пожалуй, более идеального героя и не сыскать. Искренний, честный, принципиальный, он никогда не рисовался, хотя был единственным ленинским стипендиатом в институте. Все у него было в меру, что называется, «ни убавить, ни прибавить», все «при нем». А внешне был незаметен: среднего роста, кряжистый, немного косолапый, как молодой медвежонок, да немного обезображенное ранением лицо. Но этого никто не замечал, а видели его высокий, чистый лоб, ровные — один в один — зубы в редкой и обаятельной улыбке, преображавшей все его лицо. Он словно одаривал этой улыбкой, и вы уже не могли не верить, не симпатизировать ему.

Более занятого студента, чем Максим, в институте невозможно было сыскать: то готовит доклады и выступления, то хлопочет о ком-нибудь из студентов, как староста группы, то помогает отстающему одолеть предмет. А помогал он всем, кто к нему обращался. Студентом второго и третьего курсов писал уже исследовательские работы по языкознанию, активно участвовал во всех конкурсах по научно-теоретическим вопросам среди студентов и почти всегда выходил победителем, был членом научно-лингвистического объединения при Институте языка и литературы Белорусской Академии наук и ежегодно летом уезжал в экспедиции по сбору материалов белорусских говоров и фольклора.