За крокодилами Севера - Анатолий Онегов

Зимняя блесна ныряет отвесно вниз и почти касается стоящих у самого дна рыб. Блесна чуть приподнята вверх — и удар по удилищу… Хорош гренадер!

— Жив, выходит, мой пелусозерский окунь! Живо озеро!

А мимо меня снова чинно плывут большие-большие птицы-гагары…

Гагары все дальше и дальше… Тепло. Тихо — полный штиль на воде. Масса плотвы под лодкой, очень хорошие окуни и на блесну и на поплавочную удочку. Окуни голубые, глубинные, вышедшие к каменистым мысам и лудам по летнему парному теплу — паровые окуни… И тут же, рядом с лодкой большие-большие белые-белые лилии-сказка…

НА ЛЬДУ МОРЯ ОНЕГО

До первого весеннего тепла, до весны света, что ярко объявляет о себе по марту месяцу, еще так далеко — еще только-только пригрозил крепким морозцем декабрь, но моя главная зимняя программа уже взведена: на весенний лед Онежского озера!

Еще не так давно почти каждую северную весну встречал я на берегу Пелусозера, что и сейчас разыщите вы между Пудожской землей и Каргопольем. Там, на самом берегу чудесного озера, до сих пор стоит мой деревенский дом. В доме еще цела русская печь, а рядом с домом еще в полном порядке срубленная мною баня. И этот дом, и эта печь, сложенная век тому назад из сырого кирпича-сырца, и эта баня с сухим жаром, баня по-черному, пожалуй, еще помнят меня. Помнят, как всякий раз возвращался я сюда после зимы по еще густым ледяным снегам, как топил первый раз за зиму печь, а там по утру, вооружившись коловоротом и прихватив с собой необходимую снасть, отправлялся на озеро — на разведку…

Обычно следом за мной к нашему озеру заглядывало и первое, еще робкое весеннее тепло, и тогда под полуденным солнцем начинал чуть приметно садиться подтаявший снежок, а в лунке открывалась, освобождалась от ледяной корочки живая весенняя вода.

Ну, а дальше все, как обычно говорится, по весенней науке: тепло чередовалось с вернувшимся холодом, но тепла ото дня ко дню было все больше и больше — и вот, наконец, по всему озеру над вчерашним ледяным панцирем от берега до берега разливалась к вечеру широкая и глубокая вода. И бредя по такой воде с озера домой, ты все время помнил, где по утру видел старую лунку или трещину-разлом во льду, и такие места заранее обходил — здесь вода уже точила лед от души, и утренние трещины и старые лунки могли за полдня раскрыться опасными для человека промоинами. Но как раз возле этих промоин, куда, кружа, струями уходила вспенившаяся вода, и появлялись другой раз наши главные окуневые стаи — окуни хватали тут мормышку чуть ли не под самым льдом и, казалось, не обращали никакого внимания на то, что их сотоварищи по отряду один за другим возносились наверх и там исчезали навсегда. Тут надо было только не оплошать — не отпустить тяжелого горбача обратно, не позволить ему сорваться. Срывается один, второй окунь — и полосатый отряд исчезает…

Такое безумие последнего льда я переживал не раз и всякий раз после такой встречи мои соседи, старушки-старожилы, пекли в своих печах рыбные пироги-рыбники из пойманных мною увесистых окуней…

Не знаю, как долго встречал бы я весну на берегу своего Пелусозера, какие еще рассказы родились бы здесь, но так случилось, что свои весенние путешествия в тайгу, в свою милую лесную деревушку, в свой дом, к своему озеру, я вынужден был остановить.

И без того дорога к Пелусозеру по весне была не из легких… Сначала поезд до Петрозаводска, затем местный самолетик до Пудожа, а там и автобус-трудяжка — с его помощью и преодолевал я последние километров девяноста еще совсем зимней дороги. Автобус убегал дальше, а перед тобой километра четыре лесной дороги к твоему озеру.

Автобус доставлял тебя к нашей свертке с проезжей дороги уже под вечер, и ты, считая остававшиеся до этой свертки-остановки километры, обычно гадаешь, как дальше?… Есть ли в нашу деревушку тракторный след?.. Если туда приезжали недавно трактора за сеном, что стояло стогами по окрестным полянам еще с лета, значит, ты доберешься до деревушки по тракторному следу. А если давно не было тракторов, как тогда?.. Тогда в деревню будет только одна приметная тропа-дорожка, лыжня, след от двух широких лыж, что оставляла после себя наша почта, почтальонка Аннушка — это она исправно, раз в неделю навещала зимовавших в деревушке старушек, доставляла им редкую почту и еще что-нибудь, заказанное в магазине. Но лыжный след прочен только для лыж, а мои лыжи ждут меня в деревне. Значит, месить снег болотными сапогами, которые сейчас на мне. И это при тяжелом рюкзаке, ой, какая непростая работа!.. Вот почему еще по дороге, в автобусе, и соображаешь: было ли вчера-позавчера здесь богатое тепло, плавился ли снег под солнцем и в нашем лесу, там, где предстоит мне путь-дорога к нашей деревушке? А если плавился, топился, если снег за день как следует раскисал, то являлся ли вчера-позавчера по ночам мороз и собирается ли такой же мороз явиться сюда и в эту ночь?

Вот так, еще не добравшись до своей лесной дорожки-свертки, ты точно знал, что насты уже являлись, что по утрам после ночного мороза по таким настам и ты и доберешься легко до деревушки, а потому откладываешь пока встречу со своим озером, откладываешь на ночь — ночуешь в большом селе, чтобы по утру на какой-нибудь попутке добраться туда, где для тебя будто по заказу будет выстелен за ночь крепкий наст, ледяная корка, по всей твоей лесной дороге.

Бывало и так, что весна торопилась, опережала тебя и тогда в Петрозаводске, в аэропорте, тебе сообщали, что самолеты в Пудож пока не летают: здесь, мол, в Петрозаводске, снег со взлетной полосы уже сошел и посему самолеты уже сменили зимнюю обувь-лыжи на летнюю, а там, мол, в Пудоже, еще снега и снега и на колесах по этим снегам никак не разбежишься — вот и стоим, ждем…

Тогда вместо самолета ты доверяешь себя местному рабочему поезду и часа четыре трясешься в нем до Медвежьегорска, там ночуешь, а утром на автобусе катишь километров двести до желанного Пудожа, откуда по уже указанному маршруту, с помощью местного автобуса, попутной машины и пешком через горы снега добираешь до своего дома…

Если бы только такие трудности ждали меня на пути к моему Пелусозеру, то я, пожалуй, и сейчас стремился бы на весенний лед только туда. Но так случилось, что дороги к Пелусозеру по весне стали вдруг почти непроходимыми… Увы, вместе со всеми реформами рухнули местные авиалинии, а там напрочь расстроилось и автобусное сообщение. А дальше — стала вымирать и наша деревушка… Старушки, последние хранители тамошней жизни, одна за другой ушли, как говорится, в мир иной, и опустевшие на зиму дома тут же прошерстили вдоль и поперек местные и заезжие шаромыжники — и теперь там на зиму уже ничего не оставишь: ни дров, ни электрической лампочки, а тем более никакой снасти. Словом, осиротел мой край, опустился почти в небытие и оградился напрочь от всего живого до летних дорог.