Таинство - Клайв Баркер

— С удовольствием.

— Вот это приятно видеть.

— Что?

— Эту улыбку. У вас есть основания быть счастливым, мистер Рабджонс. Я не делал ставку на то, что вы выкарабкаетесь. Вы не торопились.

— Я… бродяжничал, — ответил Уилл.

— И помните, по каким местам?

— Их много.

— Если хотите поговорить об этом с одним из наших психотерапевтов, я организую.

— Я не доверяю психотерапевтам.

— Есть основания?

— Я как-то встречался с одним. Он был самым забубённым типом из всех, с кем мне приходилось сталкиваться. И потом, ведь они, по-моему, должны избавлять от боли? А на кой черт мне это нужно?

Когда Коппельман ушел, Уилл стал обдумывать их разговор, вернее последнюю его часть. Он сто лет не вспоминал Элиота Камерона, психотерапевта, с которым у него случился роман. Это была короткая связь, и началась она за запертыми дверями в номере отеля, снятом на вымышленное имя по настоянию Элиота. Сначала такая скрытность приятно щекотала нервы Уилла, но таинственность вскоре начала приедаться, чему немало способствовал и стыд Элиота за собственную сексуальную ориентацию. Они часто спорили, нередко у них доходило и до мордобоя, страстные объятия неизменно сопровождались рукоприкладством. Потом вышла первая книга Уилла — «Трансгрессии», коллекция фотографий, объединенных одной темой: бродячие животные, вторгающиеся в человеческие владения, и их наказание. Книга не заинтересовала ни одного критика и, казалось, была обречена на безвестность, если бы не обозреватель из «Вашингтон пост», который использовал ее как наглядную иллюстрацию того, что художники-геи готовы извратить любую дискуссию в обществе.

«Использование экологических трагедий в качестве политической метафоры попахивает безвкусицей, — писал автор. — И это вдвойне верно в данном конкретном случае. Мистеру Рабджонсу должно быть стыдно. Он попытался подать эти документы как иррациональную и демонстративную метафору того места, которое занимают гомосексуалисты в Америке; но своим поступком он лишь принизил собственное искусство, собственную сексуальную ориентацию и (что самое непростительное) животных, чьи предсмертные муки и разлагающиеся трупы он изобразил с таким нарочитым натурализмом».

Статья эта вызвала противоречивые отклики, и не прошло и двух суток, как Уилл оказался в центре ожесточенной дискуссии, в которой участвовали экологи, защитники прав геев, художественные критики и политики, нуждавшиеся в пиаре. Вскоре стал очевиден странный феномен: глядя на Уилла, каждый видел в нем то, что хотел. Для одних он был колесом, разбрызгивающим на жеманных эстетов грязь из придорожной канавы. Для других — просто плохим мальчиком с хорошим лицом и чертовски странным выражением глаз. Для третьих — аутсайдером, чьи фотографии нарушали общественное табу в меньшей степени, чем его личная жизнь. По иронии судьбы (хотя у него и в мыслях не было того, в чем его обвиняли), эти дебаты сделали то, что, согласно статье в «Пост», он делал с объектами своих фотографий: превратили его в метафору.

Он тогда отчаянно нуждался в простых отношениях, и вот ему подвернулся Элиот. Но Элиот решил, что в результате может оказаться втянутым в этот скандал, а потому бежал в Вермонт. Когда Уилл нашел его, пройдя по всем лабиринтам, которые Элиот расставил, чтобы запутать следы, тот сказал, что будет во всех смыслах лучше, если Уилл забудет о нем на какое-то время. На самом деле, объяснил он в своей неподражаемой манере, они не были любовниками. Так — трахарями, но не любовниками.

Шесть месяцев спустя, когда Уилл отправился снимать в Рувензори,[9] какими-то окольными путями ему пришло приглашение на свадьбу Элиота, с приложенной запиской, нацарапанной рукой жениха. В ней он писал, что прекрасно понимает — Уилл не ответит на приглашение, но ему, Элиоту, не хочется, чтобы Уилл чувствовал себя забытым. Уилл, которого подвиг на это какой-то извращенный героизм, побыстрее свернул съемки и полетел в Бостон на свадьбу. Закончилось все пьяной разборкой с шурином Элиота, тоже психотерапевтом, во время которой Уилл громко и внятно смешал с грязью всех представителей этой профессии. Он сказал, что они проктологи души, проявляющие болезненный интерес к экскрементам других людей. Неделю спустя последовал загадочный телефонный звонок от Элиота, который предупреждал Уилла, чтобы тот держался от него подальше, и на этом отношения Уилла с психотерапевтами закончились. Хотя не совсем так. У него была короткая интрижка с тем самым шурином, но это уже совсем другая история. С тех пор он не виделся с Элиотом, хотя от общих друзей ему было известно, что брак не распался. Детей, правда, нет, но зато есть несколько домов.

— Сколько на это уйдет времени? — спросил Уилл у Коппельмана, когда тот снова появился в его палате.

— На то, чтобы встать и начать ходить?

— Встать и выбраться отсюда.

— Это зависит от вас. От вашего упорства.

— О чем идет речь — о днях, о неделях?..

— Не меньше шести недель, — ответил Коппельман.

— Я сокращу этот срок вдвое, — сказал Уилл. — Через три недели я уберусь отсюда.

— Скажите это вашим ногам.

— Уже сказал. У нас состоялся серьезный разговор.

— Кстати, мне звонила Адрианна.

— Черт! И что вы ей сказали?

— У меня не было выбора — только правду. Но я сказал, что вы все еще чувствуете слабость и пока не готовы звонить друзьям. Правда, ее это не убедило. Но лучше вам с ней помириться.

— То вы были моим доктором, а теперь стали моей совестью.

— Это уж точно, — мрачно ответил Коппельман.

— Я позвоню ей сегодня.

Она заставила его смутиться.

— Я тут в депрессии, оттого что ты лежишь в коме, а ты — здрасьте вам! Уже оклемался, но нет времени позвонить и сообщить, что пришел в себя?

— Мне стыдно.

— Ничего тебе не стыдно. Тебе никогда в жизни ни за что не было стыдно.

— Я себя хреново чувствовал. Ни с кем не говорил.

Молчание.

— Мир?

Снова молчание.

— Ты меня слышишь?

— Слышу.

— Мир?

— Я слышала и в первый раз. Ты эгоист, настоящий первостатейный эгоистичный сукин сын, ты это знаешь?

— Коппельман сказал, что ты считаешь меня гением.

— Я никогда не говорила «гений». Может быть, я использовала слово «талант», но думала, что ты сдохнешь, а потому была щедрой.

— Ты плакала.

— Нет, на такую щедрость я не способна.

— Господи, до чего с тобой трудно.

— Ну хорошо, я плакала. Немного. Но я больше не повторю этой ошибки, даже если ты скормишь себя к хренам собачьим целой стае белых медведей.