ХУШ. Роман одной недели - Ильдар Абузяров

Но разве гены – это не программа? Разве в БГ нет воли другого БГ? И еще, разве Рашид не запрограммирован и свободен в движениях своих души и тела? Так насколько же мы свободны в своем выборе? При взгляде на Рашида у меня опять возникло ощущение, что меня тоже дергают, как марионетку, за рукав.

Вместе с компанией малолеток, чуть не плача, выкрикивая поток угроз, Виталия ушла за угол, в бар «За углом», а Рашид, понурив голову, как бычок на привязи, поплелся за ними. Казалось, он больше всех сожалел, что праздник окончен и что с ним больше никто не играет.

Я же отправился в клуб, где на танцполе молодежь выкидывала номера похлеще. «Вот бы на их ноги и руки прокрустово ложе, – думал я, втискиваясь в толпу и размахивая своими культяпками. Я представлял, что мои ноги и руки – словно ножи и топоры мельницы-гильотины.

Натанцевавшись и наигравшись в одноруких бандитов, уже под утро я вышел на улицу и опять увидел Рашида. Он сидел на каменных ступенях крыльца и дрожал всем телом. Все так же, в одной рубахе и штанах, он заходился тихим плачем. И теперь уже крупные слезы вместе со слюнями и соплями заливали его щеки и бороду.

– Что с тобой? – спросил я, подсев поближе. – Тебя кто-то обидел?

– Я ее люблю, люблю, – мычал он скороговоркой себе под нос.

– Кого любишь? – накинул я свое пальто на плечи Рашида.

– Виталию, Виталию, люблю, люблю, – тарабарил он так быстро и так невнятно, что я с трудом понимал его слова.

– Эту прошмандовку, что ли?

– Она не прошмандовка, не прошмандовка. Она красивая, красивая.

Ему хватило одного зажигательного танца, чтобы влюбиться.

Глядя на слезы этого взрослого ребенка, я опять подумал, что слезинка ребенка, как призма, через которую проецируется-преломляется луч жизни человеческой, направленный из прошлого в будущее. И не только одного человека, а рода людского. Потому что в сердце каждого человека, как в начищенном зеркале, отражается целый мир. Это хорошо понимаешь здесь – в городе луж и фонтанов, каналов и слез. Ведь глаз видит только картинку с ноготок. А вся картина восстанавливается из быстрого мельтешения-перемещения глазного яблока. Восстанавливается во многом по памяти. Так не глазное ли яблоко подсунул Адаму Иблис через Еву?

Да, сердце человека, как зеркало, отражает в себе весь мир. Если оно начищено слезами сострадания и добрыми делами, оно отражает свет. А если оно ржавое и темное, то свет не отражается, а значит, у такого человека нет никакого будущего. Чем меньше света в глазах, тем старее и мертвее человек, как прекрасно изображено в компьютерных играх и японских мультиках.

Я знал, что железное сердце Рашида доброе. Оно начищено до блеска зеркала постоянными бормотаниями-страданиями. И еще я знал и верил: чем больше детских слез, тем искаженнее и страшнее человеческое будущее в целом. Потому что дети не только берут наши грехи на себя – они еще и проецируют наше будущее. А зло и добро, сотворенное человеком, обязательно рано или поздно возвращаются.

Вот посмотреть хотя бы на этих людишек. Они тоже когда-то были беззаботными детьми. А теперь мучаются, ходят по магазинам, выискивают продукты подешевле, чтобы только чем-нибудь себя занять и не скатиться в нищету. Очень, очень сильный страх нищеты, смерти и сумасшествия, под холодным, не отапливаемым калорифером солнца небом. Прибавь к этой картине постоянные подтеки и прорывы канализации, а еще выходы сточных канав, канавок и каналов из берегов, и ты поймешь, откуда берется этот страх.

Серое-серое небо, которое своим тихим-тихим непрерывным плачем, тихим, чтобы никто не услышал и не увидел, изо дня в день сносит крышу и срывает штукатурку с фасада. И все равно всем становится ясно и очевидно, что всю ночь, не переставая, лил дождь, всю ночь плакал ребенок. Становится ясно по бледному лицу, изломанным линиям облаков и красным, заплаканным, невыспавшимся глазам солнца, что утром едва показались из-за туч.

От одного только вида такого неба едет почва под ногами, ослабленные ноги и руки дрожат от холода. И кажется, что ты тонешь в своих проблемах, тонешь в этом безжалостном небе. И остается только смотреть на происходящее из-под воды, боясь шелохнуться, чтобы только тебя не утащило глубже и дальше от тусклого света поверхности. Хоть какого-то света.

Боясь шевельнуться, я стою и смотрю, как навстречу мне ползут женщины с сумками, несчастные женщины, что под тяжестью забот и этого неба лишены крыльев и не умеют летать, как бабочки-мешочницы. Они даже внешне похожи на скрюченных, горбатых личинок этих мешочниц.

А я тоже хорош: как дерево, в беспомощности мокну под дождем. Порой мне действительно кажется, что я лишь растение, что я не могу выбирать свою судьбу, куда бы я ни пошел и что бы ни предпринял. Единственное, что меня отличает от растения, – это то, что я осознаю себя и помню часть свого прошлого, например, слезы Рашида, которые и преломляют мое сознание.

Мне бы сейчас укрыться, спрятаться букашкой под серыми обоями неба. Переждать непогоду. Дождаться лета. Но обои, как и сознание, от сырости отслаиваются, и я вынужден выйти за пределы комнаты в общаге. И пойти навстречу таким же беспомощным деревьям, как и я. Чахлые, чахоточные, с выпадающими волосами-листьями, они кроной норовят зацепиться за редкий кусок светлого неба, а корнями – за кусок худосочной земли. Ограниченные, огороженные даже в своей свободе расти, зажатые асфальтом, бывшими доходными домами и машинами, они мечтают только об одном – выжить в этой каменоломне и песчанике.

«В этом городе почти нет деревьев, только леса», – думаю я, наблюдая, как на этих лесах под самым небом размахивают своими кисточками, словно бабочки-кисточницы, маляры. Другие строители-отделочники, как самцы бабочки-вредителя пяденицы-обдирало, обдирают своими шпателями старую штукатурку, словно кору, лишайник и грибы. Но это иллюзия, что они порхают там, на высоте. Они, несчастные, тоже лишены крыльев и передвигаются исключительно с помощью ног.

Стоит ли так жить? Стоит ли ползать и мучиться? Карабкаться, барахтаться, дергаться из стороны в сторону, как Рашид? А может, разом, одним взмахом покончить со своей жизнью и переродиться в новом обличии? Какой смысл трудиться, как Сизиф, вновь и вновь покрывая здания теплой светлой охрой, если местный климат все равно все вернет на круги своя?

Я стою и смотрю на изящный домик, на его черепичную крышу, что как бабочка, сложила свои крылья кровлеобразно. Я знаю: латинское название насекомых «Lepidoptera» означает «чешуекрылые», потому что на крыльях бабочек располагаются чешуйки, словно черепица на кровле. Над стенами домика трудятся маляры, выкрашивая дом в абрикосовый цвет. За черепичной пирамидкой вдали сквозь дымку возвышается Исаакиевский собор.

Где-то я читал предположение, что он возведен по образцу египетских пирамид. Да и Петропавловския фортеция с ее бастионами и равелинами тоже.

А еще египтяне верили: после смерти человек, как гусеница, перерождается в бабочку, и потому заворачивали в бинты тела умерших. Но если смерть – всего лишь перерождение из куколки в чешуекрылую и если душа после смерти вылетает из меня, то, может быть, мое тело, и правда, сливовое дерево, на которое когда-то бабочка-душа села, привлеченная лучиком света, отраженным зеркалом сердца, чтобы собрать нектар переживаний и страданий.

Я цепляюсь корнями и кроной за куски земли и неба этой жизни и хочу удержать душу-бабочку, соизволившую посетить меня, но дождь все больше подмывает почву и лишает сил. Кора начинает гнить, но одновременно что-то внутри меня деревенеет и будто отмирает, словно сердце покрывается толстым наростом. Я чувствую свою абсолютную несвободу, пока не происходит разрыв внешнего и внутреннего миров. Разрыв сердца у старого дерева – это когда трещины раздирают ствол от коры до самой сердцевины.

Говорят, воздух в египетских пирамидах особенный. И концентрация энергии особая. Вот и в этом мертвом городе воздух такой, что с ног валит. Особенно когда ветер дует с моря, задыхаешься влажным соленым кислородом. А когда дует из метро, наоборот, слишком много креозота и мало кислорода.

И вот с таким мертвым воздухом чувствуешь себя в городе мертвых почти уже мертвецом. Весь разбитый, израненный, в бинтах, как старое, больное, кровоточащее дерево, ты, как и этот город в рекламных плакатах, требуешь постоянного ремонта. А потом, в один прекрасный момент, ты поплывешь по течению, по каналу, по сливу, как спиленная слива. Потому что такую рухлядь и гниль вряд ли используют даже под леса.

«Кто она, моя душа? – думаю я. – Может быть, она царская бабочка монарх, знаменитая своими миграциями-мечтами. Осенью она летит на юг – во Флориду, в Панаму, на Кубу, – и зимует там, из года в год. Вот бы мне улететь на всю сырую зиму с островов этого города на Багамские острова!»