Медвежий ключ - Андрей Буровский

Теперь слова Акимыча падали в напряженную тишину. Правильные слова говорил Акимыч, верные. Про обнищание людей, про дикую глухую нищету сибирской деревни старались не думать — что толку? Бессмысленно рвать душу, если не можешь ничего исправить. Но ведь и сказать когда-то надо о наболевшем. И если с ним, наболевшим, связана проблема — то и назвать вещи так, как они называются, а не лукавыми окольными словами. А ведь прав Акимыч, ох как прав…

— Кто скажет из вас, сколько с тыща девятьсот девяносто первого медведь трупов по тайге нашел и сожрал? Или сколько умирающих добил? Сейчас можно вообще найти такого зверя, что человека не пробовал? А что с тем происходит, кто пробовал — вы знаете…

И опять охотники молчали, нехорошо отводили глаза. Опять Акимыч заговорил о том, что знают все, но обычно вслух не говорят. Не потому, что это страшная тайна… А потому, что говорить об этом неприятно, нехорошо… О том, как появляются хищники-людоеды, говорено и написано много. Ученые справедливо вывели закономерности, объяснили все природные механизмы: тут и старый, больной зверь, позарившийся на легкую добычу. Тут и самка, которая кормит детей человечиной, с детства приучает их быть людоедами. И вырубка леса, когда звери лишаются привычной пищи. Не пишут и не говорят об одной малости… что человечина вкуснее — она сладкая. Для больших кошек, тигров и львов, это не имеет особого значения — они к сладкому равнодушны, им все равно. Вот леопарды любят сладкое, им нравится. Это хорошо знали, кстати говоря, некоторые индусские магараджи, готовившие боевых леопардов в своих зверинцах.

Ну, а медведь — животное всеядное, и дрессировщики прекрасно умеют заставлять делать любые трюки медвежат, приманивая сахаром зверенышей. И взрослый медведь, попробовавший человека, хочет получить именно этой еды… Охотники все это знали, естественно. Красиво же все свел Акимыч, и свел верно, убедительно, крыть нечем.

Помолчали, не глядя друг на друга. Видать и правда, изменились медведи за последние десять лет; не только поумнели, а выходит — сами мы наделали из них самых заклятых людоедов. В молчании, под сопение дующего чай Акимыча, прозвучало:

— Ну и что думаешь делать, Акимыч?

Ага, и Кольша признал правоту старика… Совета спрашивает. Хорошо! Можно уже что-то делать.

— Я так понимаю — защищать нас никто не придет. Что, из города войска пришлют?

Тут опять раздался взрыв дружного смеха, хоть на этот раз потише первого случая. Не заливистый хохот, а скорее невеселое «хе-хе…». Потому что понимали охотники — даже если спустятся с неба инопланетяне и начнут пить человеческую кровь по лесным деревушкам и городкам в Саянах, никто в Красноярске и не почешется. Тем более из-за медведей… да и не поймет никто в городах, что происходит с медведями. Товстолес и Михалыч не в счет, такие редки, и таких власти не слушают, властям ведь главное — самим наворовать. Все это понимали охотники, признавая и принимая простой беспощадный закон — рассчитывать им только на себя.

— А коли защищать никто не будет, то выходит — самим защищаться, я это так понимаю.

Вот и подошел Акимыч к главному. Правильно подошел, убедительно.

— То есть мы так понимаем, надо мобилизацию объявлять?

Ага. Володька сказал «мы»! Значит, и правда готовы. И Акимыч веско завершает:

— Мобилизацию мне вести никто не поручал, и вам тоже не поручит. Поднимать людей надо на добровольной основе. Нас, охотников, сколько в деревне? Двенадцать? Во-от, уже сила. Да мужиков с ружьями сколько?

— Если с нерегистрированными стволами, то считай, почти все, — это Володька.

— А нам сейчас все равно, законные стволы или незаконные… Они стволы, это главное. Выходит, больше сотни стволов, верно?

— Все не пойдут…

— Всех и не надо. Двадцать пойдут — хорошо! Нам главное пример подать… Показать, что делаем, что лес очищаем. Остальные посмотрят — и тоже за нами пойдут!

И Акимыч завершает так же понятно, продуманно, как и всю эту речь:

— Я так думаю, сельский сход собирать надо. Так прямо и собирать: мол, охотничья ячейка собирает.

— В смысле, Общество охотников и рыболовов?

— Ты у нас председатель, Андрюха, ты лучше все изобразишь. Если согласен — ты и делай, созывай.

Хитрый все же человек Акимыч! Никак не мог бы сказать после этого разговора Андрюха, сиречь Андрей Сперанский, что он не согласен с остальными. Значит, пойдет собирать…

И тут замычал Федор Тихий. До сих пор он сидел на полу, по-турецки скрестив ноги — так любил.

Сидел и слушал, как обычно, и никто не мог припомнить, чтобы он начал вмешиваться в разговор. А тут Федор встал и замычал. Мычал и размахивал руками, не соглашался с решением.

— Ты что, Федя? Разве тут что-то неправильно?

Федя кивает головой: мол, неправильно.

— Медведей не хочешь истреблять?

Федя кивает второй раз, мычит так, что становится понятно — медведей он истреблять никак не хочет.

— Разве мы не правы, Федор? Медведи сделались опасны…

И заметался Федор, показывая жестами, мычанием то одно — что да, опасны медведи, опасны! То другое — что все равно не согласен он с решениями остальных.

— Федь, ты подумай получше…

Хорошие, доброжелательные лица. Чего-то мечется калека, шумит — наверное, что-то знает неизвестное остальным, что-то интересное надумал, если шумит. И вообще к калекам нужно быть поласковей, и Федор — мужик хороший, он же не виноват, что уродился немым…

Все это написано на лицах, все это вовсе не скрывается, и Федя махает рукой, быстро выходит из дома. Не выдержали охотники, переглянулись, понимая — неспроста так ведет себя немой Федор, неспроста… Что-то он знает наверное, и надо хорошо подумать, что именно. То ли опасны эти медведи настолько, что безумие лезть к ним с карабинами и двустволками, все равно только сделаем хуже. То ли знает Федор что-то, из-за чего и вообще воевать с медведями нет никакой необходимости.

Все это сказали друг другу охотники взглядами, не произнося вслух, потому что зачем говорить? И так все очень и очень понятно, а из немого Феди все равно не вытянешь ничего, как это ни огорчительно, и что бы он такого ни знал.

А Федя стоял сейчас в стороне, специально отойдя в сторону, из улицы в проулок, подальше от освещенных окон: пусть народ расходится, не надо сейчас ни с кем встречаться. Так и стоял Федор, держась обеими руками за забор. В левой половине груди по вере его деда, жила душа; по вере сына, там стучал «мотор». Федя не спорил с дедом и сыном, он только чувствовал, как нарастает боль в левой половине груди, снизу, и как обмякают от этой боли ноги, как руки становятся словно бы ватными, а тело непривычно тяжелым. Таким тяжелым, что ногам трудно нести это тело.

Много раз ходил Федор на Медвежий ключ, туда и обратно, носил лекарства, помогал медвежьему народу. Да, народу! Федор знал, что если перевести слово, которым называют себя медведи, то как раз получится — народ.

Федор видел, как приходят больные, раненые звери к тому месту, где из-под земли вырывается ключ, из-под скалы, напоминающей медведя, сидящего на собственном заду. Как звери исполняют ритуал, садятся в такую же позу, она считается священной. Как они склоняются перед скалой, опуская к земле лобастые головы, как пляшут, просят блага для себя у скалы, напоминающей медведя и у насаженных на колья черепов.

Федор познал то, чего всегда был лишен среди людей: он разговаривал с медведями. Он мог повторять звуки, которыми разговаривали звери, он изучил их язык…

Еще в яме с минеральной водой, когда он лечился после упавшей ловушки (люди хотели убить — звери спасли), огромный медведь сел перед ним, ткнул лапой ему в грудь, стал произносить звуки. Потом ткнул в грудь себя — и снова произнес.

Тихий научился повторять их. Ведь издавать такие звуки он умел! Тихий разговаривал с медведями — и про их жизнь, и рассказывая про себя; и про тайгу, и про жизнь. Он привык к мысли, что говорить — не для него. Что никогда не сидеть ему на завалинке, между других мужиков, неторопливо развивая темы общественного и личного содержания. Что никогда не говорить ему с женой, с детьми, не поделиться с другими людьми ни всем, что он увидел в тайге, ни тем, что испытал при виде закатного неба, ни мыслями, которые проросли в нем в тишине. Он привык, он смирился, и в нем уже не болело. Не будет никогда, и что поделать.

А со зверьми он разговаривал, разговаривал!

Среди людей он, Федор, был калека, почти урод. Даже в глазах жены временами он угадывал жалость, и все боялся — увидит в них и сожаление. А медведи его уважали! Медведям он приносил лекарства, он рассказывал им, что знал сам о мире, из которого приходил к ним. И медведи слушали его! Когда Тихий приходил в Медвежий ключ, ему радовались. Федора ждали, любили. Не терпели, не жалели, а любили. Он знал легенды медведей, их сказки, их историю. Он начал разбираться в их особенных болезнях.