Волкодав - Мария Васильевна Семенова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Ташлак, давно известный всей Тин-Вилене, но при этом по-прежнему лучший соглядатай Хономера, по-прежнему был готов поведать своему кормильцу уйму занятного и полезного. И не только о настроениях в городе, но и о делах внутри самой крепости.
– Помнишь унотов прежнего Наставника – Бергая с Сурмалом? – рассказал он Хономеру. – Так вот, эти двое надумали сложить пояса ученичества, и Волк их отпустил. Они сели на корабль, уходивший в Мельсину. Кое-кто на причале слышал, как они обсуждали, где бы им найти хорошего мастера, известного искусством строить мосты. И как раздобыть денег, чтобы достойно вознаградить его труд…
Разумеется, Хономер отлично помнил унотов, едва-едва приступивших к постижению благородного кан-киро и для какой-то надобности засаженных Волкодавом за чтение книги. Уход этих двоих был не ахти какой потерей для школы воинствующих жрецов… Тем паче что будущее самой этой школы было весьма даже зыбко…
– Дальше, – поморщился Хономер. Маленький неприметный соглядатай не отличался изысканным красноречием.
– Наставник Волк последние несколько дней сделался очень задумчив, – продолжал он бубнить, словно рассуждая о способах варки ячневой каши. – Это заметили все уноты. Они шушукались между собой, вот бы, мол, знать, что у него на уме…
Изодранные ноги Хономера покоились в глубоком тазу, полном тёплого травяного настоя. Посудину прикрывала холстина, служившая удержанию целебного пара и одновременно прятавшая безобразие покалеченной плоти. Может быть, и не стоило показывать Ташлаку свою телесную немощь. Но, с другой стороны, – да какая, в сущности, разница?
– Этот парень всё время задумчив, и у него, сколько я его знаю, всё время что-нибудь на уме, – раздражённо бросил Избранный Ученик. – Ташлак, ты дождёшься, что я твоё содержание в три раза урежу! Неужели нет ничего, о чём мне действительно стоило бы знать?
– Ты осведомлялся о женщине, которую видели у ворот крепости. Я нашёл людей, встречавших её позже. Она появлялась на дороге севернее Тин-Вилены. Попутчики спрашивали, не нужно ли её проводить, но женщина отвечала, что до Зазорной Стены и сама как-нибудь доберётся…
Хономер с силой прихлопнул ладонью по ручке кресла:
– Дождусь я наконец каких-нибудь важных известий или до утра так и буду выслушивать чепуху?.. Известно ли тебе, например, что говорят в городе про эти образа, которые сулятся нам вот-вот принести? Правда ли, будто их кое-кто уже видел… и якобы даже обрёл исцеление?
– Истинная правда, и готов подтвердить всем, чем могу! – с необычной для него горячностью заверил Хономера Ташлак. – Скажу даже больше: я сам проник в дом резчика Гиюра, отца Тервелга, и видел оные образа…
Хономер напряжённо слушал, глядя со странным предчувствием на искренний огонь, мерцавший в глазах соглядатая. Ташлак же вытянул вперёд правую руку:
– Видишь?
Внешность у него была точно такая, какую обычно придают тайным и зловещим подсылам ярмарочные лицедеи в своих представлениях. Неприметная – и, если всё-таки рассмотреть – неприятная. В том числе густо усеянные бородавками руки. Имея дело с Ташлаком, Хономер старался к нему не притрагиваться, и его ничуть не заботило, замечал ли это сам Ташлак…
Он посмотрел. Кожа на руке подзирателя необъяснимо очистилась. Нет, она не стала необыкновенно здоровой и гладкой, но после прикосновения к ней уже не хотелось поскорей вытереть пальцы. Чудо. Истинное чудо Близнецов…
Хономер покрылся мгновенной испариной и одновременно ощутил озноб. Ничего общего с радостным возбуждением, вроде бы должным при лицезрении чуда. Наоборот, Избранный Ученик переживал странную внутреннюю опустошённость.
Он опустил голову и прикрыл ладонью глаза.
– Ступай, – тихо и устало сказал он соглядатаю.
Ташлак, уже открывший рот сообщить что-то ещё, счёл за благо промолчать. Он удалился на цыпочках и очень бережно прикрыл за собой дверь.
* * *
Торг в Чирахе действительно оказался таким большим и богатым, что поневоле зарождалась мысль о его исконности для маленького городка.
Мастерские по выделке мешковины из волокон тростника и бумаги – из его же сердцевины появились, надобно думать, потом. Мешковину стали делать, чтобы упаковывать купленные и продаваемые товары. Да и бумагу, скорее всего, начали варить затем, чтобы вести счётные записи при торговле, не покупая листы для письма на стороне: чирахцы славились бережливостью. А возник городок, лежавший на самом берегу плавней, у широкой и удобной протоки, конечно же, вокруг торга, существовавшего здесь… ну, если не “испокон веку”, как обычно в таких случаях говорят, то с тех времён, когда развеялись холодные чёрные тучи Великой Зимы и Сиронг снова стал течь, – уж точно!
Сюда наведывались с океана большие парусные корабли, владельцам которых по тысяче самых разных причин не хотелось останавливаться в гавани Мельсины. Кому-то казались слишком высокими денежные повинности, налагаемые на тамошнюю торговлю в пользу шадской казны. Чьи-то мореходы после долгого плавания предались уж слишком разгульному веселью на берегу, так что с некоторых пор хозяину судна вовсе не улыбалась новая встреча с городской стражей столицы. Кого-то вовсе поймали на торговле запретными товарами вроде некоторых мономатанских зелий, дарующих временное блаженство, но по прошествии времени способных превратить человека в растение… Да мало ли ещё что может приключиться с купцом, странствующим по широкому подлунному миру?
При всём том, однако, в большой портовый город Чираха так и не выросла. Во-первых, потому, что подобных ей уголков в разветвлённом устье Сиронга был далеко не один и даже не десять.
А во-вторых, здесь тоже не покладая перьев трудились шадские сборщики налогов. И взимаемые ими поборы были хотя ниже мельсинских, но не намного.
