Аламут - Джудит Тарр

Ягдташ Айдана быстро наполнился дичью. Его сокол почти не устал; успокоившись, но не насытившись кусочком своей последней добычи, птица лениво описывала круги — не охотясь, а всего лишь ради удовольствия. Сокол понимал Айдана, но не так, как понимал он обычного человека, а так, как осознавал присутствие силы — ветра, солнца, радости охоты, силы, которая несет и захватывает тебя.

Человеческая речь была непонятной и странной. Слова об остановке на отдых, о воде, яблоках из придорожного сада, куске хлеба.

Айдан спешился немного в стороне от остальных, пустив лошадь пастись. Он напился из ручья и утолил свой собственный голод, но продолжал ощущать острый голод сокола. Глаза его были полны солнца и неба, а сознание — свободой полета.

Сокол устал. Его хищная природа требовала своего. Он думал о том, как широк мир и как тесно в неволе, и вспомнил, что ничто не связывает и не может связать его, кроме воли того, кто послал его в полет.

Из укрытия, гонимый страхом, выпорхнул голубь. Сокол погнался за ним, с наслаждением впитывая его ужас, метания из стороны в сторону в последней отчаянной попытке спастись. Глупая птица снова слетела в чащу деревьев, спугнув всю стаю. Сокол с царственной неторопливостью выбрал среди них жертву, поднялся повыше и ударил, словно молния.

Айдан позволил соколу наесться, по-прежнему поддерживая слабую связь, но ничего не требуя. По мере насыщения сокол успокаивался; он поддался прежде, чем понял это, и, заслышав приближение Айдана, поднял голову и взлетел ему на руку. Айдан дал соколу почувствовать наслаждение, быстрое и яростное.

Остальные, поев и запив завтрак водой, расположились на отдых. Все прекрасно знали, что делается это ради старца, и сам старец знал это не хуже других. Но, как заметил Айдан, ничем не выдал этого. Это было проявление мудрости. А также доброты: Мураф, сам далеко не юноша, страдал от едва залеченной тяжелой раны и был едва ли в лучшем состоянии, чем его отец.

Они приветствовали Айдана, каждый по-своему, а Исхак с виноватым видом предложил ему хлеба. Айдан отказался. Он сел на свободное место между Исхаком и старцем. Сокол злыми глазами оглядел людей. Их птицы молча сидели в путах и под клобучками возле лошадей, под присмотром сокольничьих. Айдан погладил своего сокола по спинке, успокаивая. Птица нахохлилась, прикрыв глаза. Айдан мягко пересадил ее на шест, поднесенный сокольничьим. На лапки сокола надели легкие путы, но клобучок надевать не стали, и сокол, удовлетворенный охотой, сытым брюшком и присутствием Айдана, задремал.

— Ты настоящий сокольничий, — сказал старец.

Айдан склонил голову. Мураф, несколько раздраженный раной и своим промахом, запоздало представил их друг другу. Старец действительно был его отцом: Усама из дома Мункид в Шаизаре. Усама не испытывал трепета перед сыном короля страны, о которой никогда не слышал, хотя в его манерах проявлялась доля уважения. Для него куда больше значения имело то, что Айдан знает соколиную охоту.

— Значит, в вашей стране известно это искусство.

Если судить по его тону, то эта страна находилась так же далеко, как луна. Айдан подавил улыбку.

— Да, кое-какие скромные познания у нас есть.

— Ты охотился с орлами?

Это была проверка. Айдан не смог удержаться от улыбки.

— Один раз. Когда я был молод и глуп. Теперь я предпочитаю ястребов или пустельг. Они лучше охотятся, и их легче нести на руке.

— Я охотился со львами, — заявил Усама.

Остальные переглянулись. Несомненно, у старика уже мутилось в голове. Айдан, который был осведомлен лучше, сказал:

— Однажды я пошел на кабана с голыми руками.

— И как долго ты после этого выздоравливал?

— Всю зиму. А кабан дожил до преклонного возраста.

Усама засмеялся. Голос его был слегка подточен старостью, но все еще оставался глубоким и звучным.

— Несомненно, ты отыгрался на его потомстве.

— Я пытался, — согласился Айдан. — Иногда я побеждал.

— Ах, — вздохнул Усама, — в молодости мы все безрассудны. Однажды я напал на змею, которая свила гнездо в нашем доме. Во внутреннем дворе, среди резьбы портика; для тех, кому приходилось там проходить, в этом было мало радости. Она спала, свесив голову с арки, как будто часть резного украшения. Когда мне это надоело, я принес лестницу и поставил ее под гнездом, а змея видела каждое мое движение — она спала, но глаза ее были открыты, как всегда у змей. И пока мой отец смотрел на все это и сдерживался, чтобы не накричать на меня за глупость и этим не спугнуть змею, я добрался до ее головы с маленьким кинжалом. Понимаете, там не было места для удара мечом, а о том, чтобы застрелить ее из лука, я не подумал. Ее морда была на расстоянии локтя от моего лица, и была так отвратительна, как только можно вообразить. Я ударил ее в шею. Ее туловище выскользнуло из гнезда и обвилось вокруг моей руки. И так мы шатались на лестнице, я пытался сохранить свою жизнь, а она боролась за свою, и когда я уже был уверен, что сейчас свалюсь вниз и разобьюсь, вниз рухнула змея. Но в отместку мне вместе с нею свалилась лестница, и я остался висеть, цепляясь за резьбу, пока камень не выпал, мои пальцы разжались, и я упал. Но Аллах был милостив. Мой отец бросился и подхватил меня, чтобы я не сломал себе шею.

— Быть может, он предпочел бы не видеть твоего подвига? — спросил Айдан.

Глаза Усамы блеснули.

— Я думаю, он жалел, что не додумался до этого первым. Я был диким юнцом, но мой отец порою мог быть еще более бешеным.

— Мой отец приучился сдерживаться прежде, чем я смог узнать его, потому что он должен был стать королем; но многие помнили, каким он был до того, как принял корону. Когда я доводил своих наставников до отчаяния, они утешали себя воспоминаниями. "Латан был хуже", — говорили они. Но потом они научились не упоминать об этом в моем присутствии. Я никогда не терпел соперничества в выходках, даже со стороны своего отца.

— Я должен проявить суровость, — промолвил старец, — и потребовать уважения к старшим.

— Да, — кивнул Айдан, — и я должен со смирением подвергнуться каре.

— Твои речи хороши, — отметил Усама.

— Для франка, — добавил Айдан.

— Для франка, — согласился старец, — и для многих мусульман. У меня есть друзья среди твоего народа. Лучшие из вас хороши, как только может живой человек. Худшие не хуже, чем мы, и порою менее испорчены. Когда я был в Иерусалиме по поручению своих повелителей, я вынужден был возносить молитвы в маленькой мечети — Мечети Отца, лежащей в тени Каменного Купола. Франк, только что приехавший с Запада, увидел, что я молюсь лицом на юг, в сторону Мекки, и не потерпел этого: он грубо поднял меня и швырнул на землю лицом на восток. " Вот так надо молиться", — сказал он, и не от доброты сердечной, а так, словно желал указать мне на ошибочность моей религии. Ему никто не возразил, пока не пришли мои друзья-тамплиеры и не вывели его вон. Они очень извинялись и были крайне учтивы.