Беспокойные сердца - Нина Карцин

— А молчал! Чего ты молчал? Я бы, может, и замуж не пошла за тебя. Обманул — думал, девчонка глупая, что с нее взять?! Эх ты, подлец!..

И она отвернулась.

Олесь молча опустил голову. Машинально нащупал папиросу, спички и закурил. Он страдал невыразимо; все было, конечно, не так грубо, не так просто, и не хотел он ее обманывать. Но упреки заслужены. Насколько легче было бы обнять сейчас Зину, поцеловать, сказать, что не оставит ее, забудет прошлое… Ну, хорошо, сейчас легче, а потом что? Опять слепое, унылое существование бок о бок: работа, еда, постель?.. Стало противно до тошноты. Хотелось скорее положить конец тягостной сцене, но никак не решался встать и уйти, пока Зина продолжала плакать и жаловаться на судьбу.

— Перестань ты плакать, Зинуша, — сказал он, наконец, как можно ласковее. — Прости меня, если можешь. Ведь разбитого все равно не склеить. Будь умницей, пойми: это же самый честный выход.

— И уходи, если ты такой честный, — глухо сказала она, не отрывая рук от лица. Он медлил, не зная, сказать ли ей что-нибудь на прощанье. Но она вдруг уронила руки на колени и с неожиданной яростью воскликнула: — Да уходи же! Долго ты меня терзать будешь? Вот возьму и назло вам всем помру!

— Э, Зинок, вот так рассуждать не годится! — Олесь ни минуты не верил в ее угрозу, но стало еще неприятнее. — Ну, не удалась наша совместная жизнь. Так разве этим все уже и кончилось? Ты размысли сама: какой толк тянуть волынку, ведь ты и сама меня не любишь. Привыкла только…

Он подождал, ответит ли она что-нибудь, потом притушил папиросу и встал. Зина не шевельнулась.

— Что ж… Я пойду, пожалуй. Ты не хочешь проститься?

— Очень это тебе нужно, — отозвалась Зина. — Уходи.

Шаги проскрипели по песку. Когда через несколько минут Зина подняла голову и огляделась, Олеся уже не было. Стало тоскливо и пусто. Голову сверлил недоуменный вопрос: почему же все так получилось?

Задумчивая, сосредоточенная, Зина машинально побрела в палату. У самого входа в больницу ждала мать с «авоськой», битком набитой всякой всячиной.

— Чего это я Александра твоего встретила сейчас? Был тут, что ли?

— Был, — неохотно подтвердила Зина.

Ольга Кузьминична самодовольно улыбнулась.

— Я ж говорила — прибежит, как миленький.

— Ничего он не прибежит. Приходил сказать, что… уходит… совсем… — и Зина закусила кончик носового платка, чтобы не заплакать. Самолюбие ее жестоко страдало, но лучше было сказать обо всем. Где-то в глубине сознания тлела маленькая искорка надежды, что еще можно все уладить, если сказать матери.

Ольга Кузьминична сразу вскипела:

— Что? Да я его, подлеца, в порошок сотру! Я этого дела не оставлю. Все ходы-выходы облазаю, а жизни ему не дам. Чтоб над моим родным дитем издеваться?

Зина представила, как мать пойдет с заявлением в партком, в райком, к директору, и всюду будут вызывать ее, Зину, нужно будет рассказывать свою жизнь… И она взмолилась:

— Не надо, мама, что ты! Хуже только будет. Не хочу я!

— Не хочешь? Ну и не хоти, а меня не тронь: знаю, что делаю. Тебе же, дуре, счастья хочу!

Она искренне была уверена, что хочет дочери своей счастья — такого, каким его понимала.

Заседание партбюро окончилось. В распахнутые окна вливался вечерний прохладный воздух, вытесняя из кабинета Шелестовой остатки духоты и табачного дыма. Горел верхний свет, освещая крытый синим сукном длинный стол со следами длительного и бурного разговора — полную окурков пепельницу, опустошенный графин, разорванные записки, исчерканные завитушками листки…

Татьяна Ивановна сидела одна за своим столом, поставив локти на стол и подперев кулаками побледневшее от усталости лицо. Глаза ее не отрывались от стаканчика с карандашами, но мысли были полны только что окончившимся заседанием, вернее, его решением. Разбирали «персональное дело» Тернового по заявлению Ольги Кузьминичны Лагуновой о том, что он оставил свою жену.

Татьяна Ивановна знала Тернового — не слишком покладистого, немного сурового и честного человека. Встречая его с прелестной девочкой-женой, любовалась этой молодой парой. Никогда ничего плохого не говорили о них, и Татьяна Ивановна испытала чувство, близкое к удару, когда в партком поступило заявление тещи Тернового. В самых несдержанных выражениях она обвиняла зятя в плохом обращении с женой, в разврате и прочих смертных грехах и напоследок просила «хорошенько наказать мерзавца, чтобы неповадно было жену бросать».

Материал по делу готовили тщательно. Сразу же установили: вздорные обвинения в разврате и плохом обращении оказались клеветой, но основное осталось; он с женой не жил, переехал к родителям и возвращаться не собирался. Инструктор парткома, которой поручили подготовку доклада, добросовестно старалась докопаться до истинных причин разлада. Но окружающие ничем не могли помочь.

Сами Терновые что-то скрывали — такое мнение создалось у инструктора после нескольких бесед с ними. Зина плакала и уверяла: она ни в чем не виновата, но и на Олеся не жалуется; заявлений писала мама, а не она, и если Олесь так хочет, она даст ему развод. Терновой твердил: «Не сошлись характерами», «разлюбил», и пустые отговорки эти ровным счетом ничего не объясняли.

Удобные формулы! Они могут прикрывать, что угодно — от подлинной трагедии до пошлого легкомыслия. Попробуй, разберись, если человек ничем не хочет помочь!

Пробовали разобраться. Выступали, говорили, даже слишком много говорили. Одни произносили высокие слова о долге, о чести, о сохранении семьи. Другие громили подлецов, обманывающих женщин. Третьи отстаивали свою точку зрения на право быть счастливым.

Терновой не делал попыток ни защититься, ни оправдаться. Видно было: он ждет, скоро ли окончится тягостная процедура. Отделался он сравнительно легким взысканием — вынесли выговор. Было еще одно предложение — строгий выговор с занесением в личное дело, но ни у кого не поднялась рука проголосовать за него.

Разошлись, недовольные и неудовлетворенные: наказали человека, а так и не поняли до конца — за что.

От тягостных раздумий Татьяну Ивановну оторвал телефонный звонок. Звонил старший сын.

— Мама, мы тебя со Славкой у проходных ждем, что же ты не идешь? Нам дядя сказал, что заседание кончилось. Иди скорей, а то Славка меня не слу-у-шает!

— Сейчас, Володя, сейчас иду! — заторопилась Татьяна Ивановна.

Вот и своя проблема: растут дети одни, скоро от матери отвыкнут. И то уже стала замечать в характерах ребятишек новые черточки, и не понять пока, плохие или хорошие.

Когда она показалась в проходной, к ней кинулся несдержанный Славик. Володя подошел степеннее.

— Ах вы индейцы мои краснокожие! — потрепала Татьяна Ивановна стриженые макушки. — Что это вам вздумалось прийти сюда? И в таком виде! Ай-яй-яй!

— А ты ведь обещала пойти с нами на набережную сегодня, — напомнил Володя.

— Поздно уже, Володенька, — возразила она. — Ничего не видно.

— Ты же обещала! Я еще больше люблю, когда поздно. Там пароходы, знаешь, ого! Все в огнях идут! Вот красота!

— Что ж, пошли на набережную, раз уж я обещала.

— Ур-ра! — закричали мальчишки, и словно не набегались за день, взапуски убежали вперед.

На танцплощадке в саду играла музыка, и народ больше стремился туда, в ярко освещенные аллеи, а на набережной в этот час было пустынно. Поэтому Татьяна Ивановна сразу увидела на одной из скамеек сгорбленную, очень знакомую фигуру. Терновой… Да, это был он.

Наклонясь вперед, опираясь локтями на колени, он или глубоко задумался или решал сложный вопрос. Чем-то очень одиноким повеяло на Татьяну Ивановну от этой неподвижной фигуры, и она не колеблясь подошла.

— Я вам не помешаю? — сказала первое, что пришло на ум.

— Нет, нет, пожалуйста, — встрепенулся Терновой и немного подвинулся.

Сыновья ненадолго подбежали к Татьяне Ивановне, выложили свои наблюдения и снова побежали на широкую лестницу набережной.

Татьяне Ивановне очень хотелось вызвать на откровенный разговор своего замкнутого соседа, но начать было трудно. Сидеть же так, словно воды в рот набрав — неудобно. И когда. Терновой вытащил портсигар, заметила:

— Курите много, — и, увидев, что он сделал движение убрать папиросу, поспешно добавила: — Курите, курите! Я просто сделала наблюдение: почти все заочники много курят.

— Помогает — сон отгоняет, — коротко пояснил Терновой. — Ну, а у меня сегодня, сами знаете, причина особая…

— Напрасно так переживаете. Были бы откровенны — может быть, и взыскания не вынесли бы.

— Да что взыскание! Заслужил. А слов правильных услыхал — до конца жизни хватит.

Еле заметная ирония неприятно задела Татьяну Ивановну, Сдержав себя, сказала:

— А что бы вы сделали, доведись вам быть на нашем месте?