Барбаросса - Валентин Пикуль

– Атакам пришел конец! Армии занять оборону…

Советские войска еще не перешли в активное наступление, когда немцы сами отшатнулись от бастионов столицы. Впервые за всю войну войска вермахта впали в состояние, близкое к паническому. Их приводили в ужас русские дивизии, еще вчера погребенные в сводках ОКХ и ОКВ, давно отпетые по радио Геббельсом и Фриче, а сегодня снова вырастающие из-за лесов, словно ожившие призраки. При таком драпе по сугробам да еще с обильною вшивостью – ну, совсем хорошо! Одни топали пешком, другие катились в санях. Иные героически увлекали за собой на веревках полудохлых коров или овец. Советская авиация – впервые за всю войну! – господствовала в воздухе, не давая отступавшим немцам покоя. Все деревни в полосе фронта были выжжены еще раньше, потому гитлеровцы бывали рады-радешеньки крыше над колхозным свинарником или копне сена в чистом поле. В ночь с 5 на 6 декабря фон Бок проверил связь с Гудерианом, безнадежно застрявшим под неприступною Тулою.

– Вы еще гостите у графа Льва Толстого? – спросил он.

– Да. В обороне. Но долго не удержусь…

Изгадив все в Ясной Поляне, «быстроходный Гейнц» покатился назад, оставляя в сугробах свои последние танки. 6 декабря Красная Армия заканчивала разгром его международного авторитета, устроив ему хороший котел, но Гудериан из окружения все-таки выкрутился. Опомнясь, Гудериан обратился к своим войскам с призывом: «Мои боевые товарищи! Чем сильнее угрожают нам войска противника и сильные морозы, тем крепче сплотим свои железные ряды…» После этого он осыпал упреками фельдмаршала фон Бока за его неумение вести крупномасштабные операции, а фон Бок, посинев от ярости, кричал ему по радио из Орши – открытым текстом в эфир, чтобы слышали все (даже русские):

– Прекратите, Гейнц! Где ваша былая воля к победе?

– Моя воля, – огрызался Гудериан, – прямо пропорциональна количеству танков, а их осталось у меня… догадайтесь!

Эфир, растревоженный круглосуточной работой немецких радиостанций, напоминал в эти дни «шумовую оркестровку»: его пронзали вопли преследуемых, крики отчаяния, призывы о помощи… В эту какофонию прорвался вопрос фон Бока: 

– Так сколько, Гейнц, у вас роликов? 

– Около тридцати! Пришлите мне хотя бы «красноголовых» (кумулятивных) снарядов, чтобы я мог отхаркиваться от лезущих на меня русских тридцатьчетверок.

– Красноголовые, – отвечал фон Бок, – фюрер отпускает по личному разрешению, – как ценное лекарство, и нам важно, чтобы его рецептура не попала в руки противника…

Гудериан писал: «У меня остались, собственно, еще только вооруженные шайки, которые медленно бредут назад». Он ехал в Т-IV с радиостанцией, к пушке его танка был привязан мешок, в котором бултыхалась, оглашая лес нестерпимым визгом, большая колхозная свиноматка – это на ужин!

Между тем фон Бок с трудом вышел прямо на ОКВ:

– Кейтель, можете закрывать мой служебный формуляр отметкою о поражении.

Кейтель из «Вольфшанце», затихшего в прусских лесах, пытался убедить его в слабости русских.

– Но я слабости не замечаю, – отвечал фон Бок. – Если мы видим русский КВ, мы еще способны продырявить его болванкой. Но когда мои ребята видят даже одну тридцатьчетверку, то они… молятся. Да, да! Вермахт стал испытывать танкобоязнь, какую раньше внушал другим. Кейтель, не отходите от аппарата.

– Не отхожу. Что передать фюреру?

– Известите его, что у меня неблагополучно с почками и я стал нуждаться в срочном лечении на курортах Земмеринге…

Чтобы хоть как-то гальванизировать вермахт, застывающий в снегах Подмосковья, Браухич 13 декабря вылетел в Смоленск, где фельдмаршал фон Бок сознался, что войска «Центра» уже на пределе изношенности. Гитлер, не доверяя генералам, прислал в Смоленск для наблюдения за ними своего лейб-адъютанта – Рудольфа Шмундта, который нервно похаживал, комкая перчатки.

– Не бойтесь говорить откровенно в моем присутствии, – сказал он, – я способен войти в ваше положение.

– Сейчас, – говорил фон Бок, – у меня нет никаких прогнозов на будущее, ибо дальнейшая судьба войны выходит из сферы чисто военной компетенции. Настал тот самый кульминационный момент, когда требуется чисто политическое решение.

Иначе говоря: пусть думает фюрер, а с него хватит.

– Вы не хотите воевать! – вспылил Браухич. – Как я доложу фюреру о подобных настроениях?

Фон Бок настаивал на приказе об отходе армий. 

– Вы уже отходите! – кричал ему Браухич. – Отходите даже без приказа… На радость русским вы все дороги забили своей брошенной техникой…

На следующий день прибыли Клюге из Малоярославца и Гудериан из Орла; за перебранкою генералов бдительно следил далеко не глупый Шмундт. На раздраженный вопрос Браухича – неужели они не чувствуют прежнего превосходства над противником? – Клюге и Гудериан сознались: н е т, уже не чувствуют.

Браухич демонстративно принял лекарство.

– Простите… не могу! – и показал рукою на сердце.

Всем надоело отчаянное скрипение лакированных сапог Шмундта, и наконец адъютант Гитлера остановился:

– Дайте ответ: что требуется сейчас для фронта?

Фон Бок собрал в сгусток все свое мужество: 

– Срочное отступление. По всему фронту… Но любое решение об отходе в этих условиях может и опоздать!

Рудольф Шмундт связался со ставкой Гитлера в «Вольфшанце», но фюрер отказался слушать об отходе вермахта, вместо него со Шмундтом переговорил Франц Гальдер.

– Что он сказал вам? – спросил фон Клюге. 

– Гальдер сказал, что завтра фюрером будет принято самостоятельное решение. Как в ОКВ, так и в ОКХ ваше положение в России генеральштеблеры не считают таким катастрофическим, как утверждаете вы, сидящие передо мною. Гальдер сообщил мне слова самого фюрера: «Я не могу пустить все на ветер только потому, что в группе „Центр“ фронт по вине генералов оказался в дырках… Дырки можно еще заштопать».

Рудольф Шмундт, щадя самолюбие фронтовых генералов, умолчал о том, что мнение Гитлера о них было выражено более резко: «Их военный и политический кругозор никак не шире стандартного отверстия в унитазе…»

………………………………………………………………………………………

Ставка Верховного Главнокомандования (ВГК) правильно рассчитала выносливость своих войск и сроки прибытия из Сибири подкреплений, может быть, учла и свои возможности. Московская битва в ее наступательном периоде завершилась лишь в апреле 1942 года.

Красная Армия постепенно сбавляла темпы, словно локомотив, в котлах которого падало давление… Это и понятно: мы еще не были так сильны, чтобы сохранять постоянное напряжение фронтов. Сводки Совинформбюро, конечно, были преисполнены торжества; столица, отогнавшая врага, оживилась; снова открылись кинотеатры; женщины стали подкрашивать губы…

В конце декабря 1941 года молодой генерал Павел Иванович Батов был вызван в Генштаб, где царило приподнятое настроение, иногда даже схожее с ликованием. Все это было непривычно для Батова, только что вырвавшегося из-под Керчи, где успехами наше оружие не блистало.

Представ перед маршалом Борисом Михайловичем Шапошниковым, Батов тоже не скрыл своего восторга:

– В победе под Москвой вижу большую заслугу Генштаба!

– Какая там заслуга, голубчик, – со вздохом отвечал Борис Михайлович и вдруг заговорил о том, чего никак не ожидал слышать Батов: – Наш народ слишком жаждал победы, и потому успех под Москвой мы преподнесли с излишним пафосом – как решительный поворот в войне. Однако, – продолжал начальник Генштаба, – до истинного поворота нам еще далеко. Сейчас мы только отбросили противника от столицы! Вермахт уже оправился от кризиса, а нам еще предстоит осваивать опыт ведения современной войны… Я недоволен, – сердито сказал Шапошников. – Темпы наступления были низкими. Командиры действовали вяло и нерешительно. Генералы допускали ошибки. Если бы не категорический приказ товарища Жукова, запрещавший фронтальные удары в лоб, мы бы просто захлебнулись в крови. И не здесь, не под Москвою, будет решаться исход войны…

(К этому мнению Шапошникова, пожалуй, примкнул бы и генерал Рокоссовский, который о битве под Москвою говорил в иных словах, никак не совпадавших с мнением официальной пропаганды; Константин Константинович не считал Московскую битву примером военного искусства, он говорил, что изматывание отступающего противника достигалось путем непосильного изматывания своих же войск, к дальнейшему наступлению уже непригодных.)

Но после впечатляющих сводок по радио, после восторженных статей в газетах речь Шапошникова действовала на Батова, как ушат ледяной воды. Павел Иванович стал рассуждать о делах в Крыму, где продолжал битву героический Севастополь, но Шапошников торопливо прервал его:

– Не надо, голубчик. Тамошняя обстановка мне известна. Но сейчас работу Генштаба более тревожит ситуация, которая может сложиться к лету сорок второго года…