Кавалер Красного замка - Александр Дюма

XXXV. Зал потерянных шагов

Под конец того же дня, в который муниципалы так внимательно осматривали темницу королевы, человек в серой карманьолке, с густыми черными волосами, в длинном шерстяном колпаке, каким отличались тогда самые отчаянные патриоты из простонародья, прохаживался по комнате, философски названной «Залом потерянных шагов»[6] и, по-видимому, очень внимательно рассматривал приходящих и уходящих — постоянную публику этого зала, очень расплодившуюся в эту эпоху, когда процессы приобрели особенную важность и адвокаты ораторствовали только для того, чтобы спасать свои головы от палачей и гражданина Фукье-Тенвиля, неутомимо поставлявшего пищу их кровожадности.

Человек, портрет которого мы нарисовали здесь, принял позу, обличавшую в нем очень хороший вкус. Общество того времени разделялось на два класса: на баранов и волков; последние, разумеется, наводили страх на первых, потому что одна половина общества пожирала другую.

Свирепый наблюдатель наш был маленького роста и потрясал грязной рукой дубинку, называвшуюся конституцией. Правда, рука, игравшая этим ужасным оружием, показалась бы очень маленькой каждому, кто бы вздумал разыграть перед странным незнакомцем роль инквизитора, какую он разыгрывал перед другими; но никто не осмеливался контролировать в чем бы то ни было человека с такой грозной наружностью.

В самом деле, человек с дубинкой наводил серьезное беспокойство на иные группы мелких писцов за огороженными конторками, рассуждавших об общественных делах, которые в это время шли от худого к худшему или от хорошего к лучшему, смотря по тому, разбирать ли вопрос с консервативной или революционной точки зрения. Писцы искоса поглядывали на длинную черную бороду незнакомца, на его зеленоватые глаза, сверкавшие из под густых, как щетки, бровей и трепетали всякий раз, когда ужасный патриот приближался к ним, расхаживая по залу.

Но страх этот одолевал их особенно от того, что всякий раз, как они осмеливались приблизиться к незнакомцу или даже пристально взглянуть на него, он опускал на плиты пола тяжелую дубинку, и она извлекала из камня звук, то глухой, то ясный и звонкий.

Но не только писцы, обычно известные под названием дворцовых крыс, чувствовали это страшное впечатление; его разделяли и другие лица, входившие в зал, и все они прибаляли шагу, проходя мимо человека с дубинкой, который продолжал шагать из конца в конец зала и ежеминутно находил предлог ударить дубинкой по полу.

Не будь писцы напуганы, а прохожие подальновиднее, они, конечно, заметили бы, что наш патриот останавливался предпочтительно на некоторых плитах, например, на тех, которые были поближе к правой стене и посередине зала, и что плиты эти издавали звук чище и громче.

Наконец, он сосредоточил свой гнев на известных плитах, особенно на центральных, и раз забылся до того, что даже остановился, как будто измерял глазами расстояние.

Забытье это, правда, было непродолжительным, и взгляд его, в котором на мгновение сверкнула молния радости, опять стал свирепым.

Почти в то же самое мгновение другой патриот — в эту эпоху у каждого его мнение было написано на лбу или на одежде, — почти в то же мгновение другой патриот входил через дверь, которая вела из галереи, и, по-видимому, нисколько не разделяя впечатления, производимого на прочих странным незнакомцем, пошел почти одной с ним походкой, так что они встретились на середине зала.

Новопришедший также был в колпаке шерстью вверх, в серой карманьолке, с грязными руками и дубинкой; кроме того, на боку у него была сабля, которая шлепала по икрам; но второй был ужаснее первого, потому что насколько первый ужасал своим видом, настолько же второй казался фальшивым, отталкивающим и гнусным.

И потому, хотя эти два человека, по-видимому принадлежали к одной партии и разделяли одни и те же взгляды, однако же присутствующие боязливо ждали, чем закончится их встреча, потому что они шли не каждый по своей линии, а точно навстречу друг другу. Но первый тур ожидания обманул публику: оба патриота только обменялись взглядами, и меньший ростом даже слегка побледнел, но лишь по невольному движению его губ было заметно, что бледность эта не от страха, а от отвращения.

Однако же во втором туре, может быть, от того, что патриот сделал усилие над собой, но только лицо его прояснилось, что-то похожее на улыбку, старавшуюся быть приятной, мелькнуло на его губах; и он пошел несколько левее с очевидным намерением остановить второго патриота.

Они встретились почти на середине зала.

— А, гражданин Симон! — сказал первый патриот.

— Я за него! Чего тебе надобно от гражданина Симона, и, прежде всего, кто ты сам?

— Еще притворяется, будто не узнает?

— Разумеется, не узнаю… по самой уважительной причине, потому что я никогда не видел тебя.

— Вот тебе раз! Не узнаешь того, кто имел честь нести голову Ламбаль?

И слова эти, произнесенные с глубокой яростью, сорвались, как пламя, с губ человека в карманьолке. Симон вздрогнул.

— Ты? — спросил он. — Ты?

— Чему тут удивляться! Я думал, гражданин, что ты лучше умеешь различать верных друзей!.. Очень жалею!..

— Прекрасно, что ты это сделал, — отвечал Симон. — Но все-таки я не знаю тебя.

— Да, гораздо выгоднее стеречь маленького Капета; тут по крайней мере на виду… Знаю тебя и уважаю.

— Очень благодарен.

— Не стоит благодарности… Скажи, ты прогуливаешься?

— Да, поджидаю кое-кого… А ты?

— И я тоже.

— А как зовут тебя? Я поговорю о тебе в клубе.

— Меня зовут Теодор.

— А дальше?

— Дальше… достаточно… Разве мало?

— О, совсем нет. Кого поджидаешь ты, гражданин Теодор?

— Приятеля; хочу сообщить ему доносец.

— Право?.. Расскажи-ка мне.

— Да опять аристократы!

— Как их зовут-то?

— Нет, право, я не могу открыть никому, кроме как моему приятелю.

— Напрасно… А вот идет мой приятель… Этот, смею сказать, дока в крючкотворстве. Уж он славно бы порешил твое дело… А?..

— Фукье-Тенвиль! — вскричал первый патриот.

— Ни больше ни меньше.

— Вот это хорошо.

— Еще бы не хорошо!.. Здравствуй, гражданин Фукье.

Фукье-Тенвиль, бледный, спокойный, с большими черными глазами под густыми бровями, выходил из боковой двери, держа под мышками список и разные бумаги.

— Здравствуй, Симон, — сказал он, — что нового?

— Довольно наберется. Во-первых: донос гражданина Теодора, того самого, который нес голову Ламбаль. Имею честь представить.

Фукье устремил проницательный взгляд на патриота, который при всей твердости своих нервов смешался от этого взгляда.

— Теодор, — сказал Фукье. — Кто этот Теодор?

— Я, — отвечал человек в карманьолке.

— И ты нес голову Ламбаль? — спросил общественный обвинитель с явным выражением сомнения.

— Я… по улице Сент-Антуан.

— Я знаю другого, который приписывает себе эту честь, — сказал Фукье.

— А я знаю еще десятерых, — смело отвечал гражданин Теодор, — но так как те чего-нибудь просят за это, а я ничего не прошу, то, надеюсь, мне отдадут преимущество.

Ответ этот заставил Симона засмеяться и разгладил морщины на лбу Фукье.

— Правда твоя, — сказал он, — если ты и не сделал этого, то должен был сделать. Теперь оставь нас на минутку: мне надо сказать кое-что гражданину Симону.

Теодор отошел, не обидевшись откровенностью гражданина публичного обвинителя.

— Постой! — закричал Симон. — Не отсылай его так; выслушай прежде его донос.

— Донос? — рассеянно спросил Фукье-Тенвиль.

— Да, заговор, — прибавил Симон.

— В чем дело? Говори…

— Сущая безделица — кавалер Мезон Руж с приятелями…

Фукье отскочил; Симон поднял руки к небу.

— Неужели? — спросили они в один голос.

— Сущая истина, хотите поймать их?

— Сию же минуту… Где он?

— Я встретил Мезон Ружа на улице Грюандри.

— Ты ошибаешься, его нет в Париже.

— Я видел его, говорю тебе.

— Не может быть: за ним послали сто человек, и уж, верно, он не покажется на улице.

— Он, он, он! — настаивал патриот. — Высокий, черный силач и мохнатый, как медведь.

Фукье презрительно пожал плечами.

— Опять глупости! Мезон Руж низенький, худенький, даже нет пуха на бороде.

У патриота в отчаянии опустились руки.

— Все равно: доброе намерение стоит дела… Ну, Симон, теперь переговорим вдвоем, да не теряя времени. Меня ждут в регистратуре, скоро тронутся телеги.

— Нового ничего, ребенок здоров.

Патриот повернулся к ним спиной, так, чтобы не казаться любопытным, а на самом деле все слышать.

— Прощайте, — сказал он, — не хочу стеснять вас.

— Прощай, — сказал Симон.

— До свидания, — пропустил сквозь зубы Фукье.