Поиск-86: Приключения. Фантастика - Эрнст Бутин

— А кто все-таки был прав? Вы или он?

Директор откупорил бутылку минеральной воды, налил стакан, серебристые пузырьки быстро побежали кверху, и Марвич представил, как они мягкими иголочками покалывают язык. Пить захотелось неимоверно, но директор угостить не догадался.

— Ох, как хочется вам разложить все по полочкам: здесь — белое, там — черное. И никаких компромиссов! Увы, молодой человек, так не бывает… Истина часто балансирует на лезвии ножа, и нож этот — время. Тогда, десять лет назад, был прав я, потому что полярографическая установка была розовой мечтой, несовместимой с реальной действительностью; не о пирожных приходилось думать, а о куске хлеба — в переносном смысле, разумеется. Но вот запустили, отладили производство, и сегодня для нас хлеб — именно эта установка, без нее нельзя наладить выпуск фермента стрептазы, потому что фермент не должен содержать и тысячной доли примесей… Видите, все условно, все относительно. Вы согласны?

— Нет, — сказал Марвич, — не согласен. Впрочем, мое мнение ничего не меняет… Напоследок хотелось бы выяснить: по вашему мнению, враги у Лукашина могли быть?

— Кроме меня — нет, — слабо улыбнулся директор. — Уверен, что не было. Уж я бы знал. У нас коллектив женский, больше суток секреты не держатся.

— И последний вопрос. Могло случиться, чтобы с завода, вернее — со склада, незаметно вывезли что-нибудь ценное?

— Исключено! Сигнализация, охрана, строгий контроль на проходной… Да и что у нас красть? Витамины? Анальгин? Ну, допустим, похитит какой-нибудь ловкач ящик анальгина, так какая с того корысть?

По залитому солнцем двору Марвич шел медленно, день близился к концу, похвастаться было нечем, и все же образ Лукашина прорисовывался более ясно, пожалуй, даже намечалась некая точка отсчета.

6

Жара начала спадать, но в неподвижном воздухе стойко держался запах горячей пыли и полыни. Тополя, прикрывавшие больничную ограду, отбрасывали на мостовую длинные косые тени; полупустые автобусы катились по ним, как по садовой решетке.

Катерина прихрамывала в туфлях на высочайшем каблуке, скорее всего, надетых украдкой от мамы для пущего форса, и Марвич старался умерить шаг, чтобы она не отставала.

— Все-таки не понимаю, — сказал он вслух, но для себя. — С чего вдруг его занесло на Омскую?

— А там когда-то была проходная, — синхронно его мыслям отозвалась Катерина. — Давным-давно. И сейчас, наверное, есть лаз в заборе.

— Очень может быть, — вздохнул Марвич. — Но Лукашину зачем было заходить с тыла?.. Ну ладно, ты подожди здесь, я скоро вернусь.

В холле больные стучали в домино. По телевизору показывали Эрмитаж. В ординаторской никого не было. Развешанные по стенам плакаты с детальным изображением человеческих внутренностей невольно вызывали неприятное ощущение под ложечкой. Он подошел к столу, на котором стоял поднос с чистыми тарелками, горкой аккуратно нарезанного хлеба и двумя кастрюльками. Движимый скорее любопытством, чем пробудившимся аппетитом, поднял крышки. Одна кастрюля была наполовину заполнена остывшей манной кашей, другая — жидким киселем. «Не больно-то главврач заботится о хирургах», — подумал Марвич и в этот момент услышал сзади добродушный голос:

— Не стесняйтесь, товарищ. Берите тарелку, ложку и кладите побольше каши. И киселя тоже.

Глупейшее положение! Вероятно, так чувствует себя схваченный за руку карманник. Оставалось одно: подхватить мысль и развить ее до абсурда. Марвич повернулся и, глянув на вошедшего хирурга, здоровенного парня с рыжей шкиперской бородкой, сказал с грустью:

— Так ведь я не один. Со мною три брата, да дед с бабкой, да Жучка с мышкой.

— Серьезная компания. — подхватил хирург, — одной кашей не прокормишь… Ну хорошо, оставим кашу в покое. Зачем к нам пожаловала милиция?

— Я насчет больного Лукашина.

— А-а, Лукашин… Этот, можно сказать, родился в рубашке. Пулевое ранение легкого, но ни один крупный сосуд не поврежден. Пуля застряла в ребре. Он потерял много крови, открытый пневмоторакс тоже не пустяк.

— А он не говорил, как все это с ним произошло?

— Нет, не говорил. И, боюсь, не скоро скажет.

— До сих пор без сознания?

— Нет, он в сознании. Легкое ему зашили, кровопотерю компенсировали, анестезиологи сейчас чудеса делают, но… Лежать ему в больнице еще не меньше месяца, да и потом неизвестно, как будет.

— Что-то я не совсем понимаю, — сознался Марвич. — Он же, по вашему мнению, родился в рубашке.

— Я имел в виду ранение легкого. С легким будет все в порядке. Но, кроме того, у него серьезное сотрясение мозга, — возможно, ударился головой при падении. Налицо стойкая ретроградная амнезия, а это не шутка.

— Вы бы попроще, — сказал Марвич, морща лоб.

— Ретроградная амнезия — это потеря памяти на события, связанные с травмой и непосредственно предшествовавшие, ей. Лукашин помнит, как вышел из дому, а дальше — сплошной провал, пришел в себя в больнице.

— Это надолго?

— Может быть, на три дня, а может, на три месяца. Не знаю.

— Значит, беседовать с ним сейчас бесполезно?

— Если в плане «Что с ним случилось?», то бесполезно.

— Что ж, тогда мне бы получить пулю для экспертизы и выписку из истории болезни.

— Выписку сейчас сделаем, а пулю еще утром забрал ваш товарищ.

— Кто?

— Фамилию не помню, а внешне — плотный такой мужчина в кремовой рубашке, сильно волосатый.

Фатеев, подумал Марвич, больше некому. Что ж это он со мною, как с дитем: одной рукой дает игрушку, другой отнимает. Мне ведь поручено…

— Рад был познакомиться, — протянул он руку врачу. — Еще, наверное, не раз увидимся.

Хирург в ответ с неожиданной силой сжал его ладонь.

— Что у вас, что у нас — знакомства большей частью невеселые. Может, выпьем чаю?

Марвичу хотелось пить, но на улице ждала Катерина, и, хотя она вмешалась в этот насыщенный день неожиданно и самовольно, заставлять ее ждать было нехорошо.

7

Одно из маленьких, но истинных удовольствий — длинный упоительный субботний сон, когда просыпаешься в урочное время и, осознав, что можно не вставать, проваливаешься опять в сладкую дрему, когда, слыша приглушенные гудки автомобилей и ощущая тепло солнечных лучей, все равно спишь, и сны обычно видятся легкие и занимательные. Однако Марвич проснулся в шесть часов и больше заснуть не мог. И не старался. Первое дело — тут уж не до сна. Вроде бы за пятницу сделано все, что было намечено, единственное — он не доложил Пряхину, так ведь из больницы ушел поздно, а ничего стоящего, такого, что могло потребовать срочного вмешательства начальства, узнать не удалось.