Товарищи - Анатолий Калинин

Последний связной понес через залив в Таганрог новую директиву областного подпольного центра о переходе к активным действиям в связи с намерением немецкого командования взорвать перед отступлением из города все мало-мальски крупные предприятия. Очень важно было, чтобы директива попала в Таганрог ни на час позже.

Влипнув в наушники, Павел ждал ответа. Треух сполз у него с головы, обнажив коротко остриженный, круглый, как арбуз, затылок. Вдруг Тимофей Тимофеевич увидел, как на затылке Павла сквозь щетинку бурых волос выступают крупные капли пота.

Ни до этого, ни когда-нибудь впоследствии Павел не испытывал от музыки ничего подобного тому, что он испытал теперь на полевом стане. Исполнялась соната Бетховена. Помимо всего, что вообще могла сказать Павлу ее музыка, она на этот раз сказала ему неизмеримо больше. Связной благополучно перешел через залив Азовского моря в Таганрог. И еще она сказала Павлу, чего не могла бы теперь сказать ему никакая другая музыка: этим связным была Анна.

Звуки давно замолкли. Остался только шипящий, как бы пенящийся след волны, на которой только что работал партизанский передатчик, а Павел все еще прижимал к голове наушники, всматриваясь в огонек в ящике рации. Кружились в гулком ночном пространстве вихри, свист и роптанье множества голосов сливались в тягучий рев. С трудом отрывая взгляд от огонька, Павел снял наушники и расправил затекшую спину.

Ветер утих. Свет молодой луны, едва пробиваясь сквозь брезент в окнах, блуждал по стенам, по листу с чертежом трактора СТЗ, по лицу Тимофея Тимофеевича.

— Хочешь? — протягивая ему наушники, спросил Павел.

— Что? — не сразу понял Тимофей Тимофеевич.

— Москву послушать?

Вращая ручку, Павел ловил на его лице смену противоречивых выражений.

Сперва оно оставалось недоумевающим, затаившим в уголках рта недоверчивость. Затем легкое движение пробежало по бровям Тимофея Тимофеевича, приподняло их. И вдруг на скулах у него зажегся румянец. Павел перестал вращать ручку.

Кто-то властно взял и перенес Тимофея Тимофеевича из мира, в котором он жил все это время, в совсем другой мир. Спокойный мужской голос говорил, что минувшей осенью в Сибири, в Заволжье и в Средней Азии произошло значительное увеличение площадей, занятых озимой пшеницей, посеянной в сжатые сроки благодаря неоценимой помощи тракторных колонн, эвакуированных из западных районов страны. «Теперь важно, — продолжал голос, — организовать уход за озимыми и собственными силами закрепить достигнутые успехи весной, когда колонны должны будут вернуться в освобожденные от врагов районы».

Когда Павел пощелкал ногтем по чашечке наушников и Тимофей Тимофеевич с удивлением поднял глаза, они были у него мокрые.

Оправдываясь, Павел сказал:

— Приходится беречь батареи. Они еще нужны будут.

Два дня не прекращалась снежная буря, и в хуторе не стало слышно тупых пушечных ударов, на третий день ветер повернул, и опять сразу надвинулось с верховьев артиллерийское эхо.

После толкнувшихся в окна первых раскатов Тимофей Тимофеевич решил, что это ветер бубнит в подмытых водой ярах. После разливов под ними оставалось много разных промоин, нор и заворотов. В дни сильных ветров воздух клекотал в них, как в трубах.

В телогрейке и в шапке Тимофей Тимофеевич сидел на лавке у окна и крутил ручную мельничку, перемалывая кукурузу. Из жестяного желобка сыпалась в ведро не мука, а желтая сечка. В доме было холодно, в печке тлели кизяки. За печкой отсыпался после возвращения из трехдневной отлучки в задонские станицы и хутора Павел.

Мельничка громко жужжала. Из той муки-сечки, которую можно было на ней смолоть, выходили жесткие, хрустевшие на зубах пышки, а крутить мельничку было тяжело. Тимофей Тимофеевич часто отдыхал, закуривал. Все-таки ему удалось намолоть столько муки, что она уже начинала закрывать дно ведра.

В окна опять будто кто-то толкнул снаружи. Тимофей Тимофеевич перестал крутить мельничку. За перегородкой храпел Павел. Три совсем близких раската повторились один за другим. Зацепив ногой ведро, Тимофей Тимофеевич быстро встал с лавки и вышел на крыльцо.

Ветер валом катился среди донских берегов к низовьям. Но не он заставил Тимофея Тимофеевича вдруг ухватиться рукой за перильце. Подаваясь вперед и слушая, он отвернул ухо шапки.

Нет, это был не ветер. Отрываясь от перильца, Тимофей Тимофеевич кинулся в дом будить Павла.

Павел спал на спине, раскидав по бокам руки. Ночью, оглушенный вьюгой и залепленный снегом, он ввалился в дом и рухнул на лежанку. Уже во сне начал оттаивать. Широкое лицо его заливал жар темно-малинового румянца, волосы на висках свились в колечки.

— Проснись, Паша, — наклоняясь над лежанкой и впервые за все их многолетнее знакомство называя Павла этим уменьшительным именем, сказал Тимофей Тимофеевич.

— Что такое? — вдруг испуганно вскинулся на лежанке Павел с задымленными сном глазами.

— Наши пушки гукают, — плача и зачем-то становясь перед лежанкой на колени, сказал Тимофей Тимофеевич.

Вскоре и с другой стороны, из-за Дона, донесло раскаты. Ночами Тимофей Тимофеевич часто выходил во двор. В набухающем снежными тучами небе он уже ловил взором слабое багровое трепетание.

Теперь уже через хутор потянулись обозы отступающих от Волги немецких армий. За стремительно прокатившейся одетой в бутылочного цвета шинели королевской румынской гвардией спустился из степи на ночлег заблудившийся эскадрон мадьярской конницы. Снимаясь перед рассветом, мадьяры полчаса перестреливались через балку с посягнувшей на их лошадей итальянской частью. Обогревавшихся у натопленных печек итальянцев выгнали из хутора квартирьеры эсэсовской дивизии.

Тимофей Тимофеевич с Павлом еще два раза сходил ночью на полевой стан. Во второй раз Павлу сообщили по рации, что связной, который уже вернулся от приазовских партизан, сейчас выходит с новыми директивами комитета навстречу фронту. В условленном месте в степи Павел должен был его встретить.

В ту же ночь, проводив Павла за Дон и вернувшись домой, Тимофей Тимофеевич долго не мог уснуть. Пушки уже гукали с трех сторон. Когда же, наконец, он заснул, его разбудила Прасковья.

— Кто-то, Тимоша, у нас кругом дома ходит, — испуганно шептала она, толкая его в бок.

Спросонок он приподнял от подушки голову. В задонском лесу ветер путался в ветвях деревьев. Уже знакомый плотный гул артиллерии услыхал Тимофей Тимофеевич. И потом сквозь него — новый, необычный звук: хрустел снег под окнами дома, выходившими на улицу и во двор под чьими-то шагами. «К утру покрепчал мороз», — машинально подумал Тимофей Тимофеевич.

Встав и бесшумно ступая разутыми ногами по холодным доскам пола, он остановился у окна, выходившего в проулок. Резко отчеркнутый снегом, чернел на другой стороне проулка плетень, которым был огорожен двор Чакана.

На лунной белизне снега лежала тень, отбрасываемая из-за угла дома. Укороченная тень — луна стояла где-то на самой середине неба — двигалась. По ее движениям Тимофей Тимофеевич понял, что скрывающийся за углом человек замерз, согревается. Хрум… хрум… — переступал он ногами.

Тимофей Тимофеевич метнулся к другому окну, выходившему во двор. Здесь, в простенке между забором и летней кухней, стоял солдат. Луна отражалась в его каске.

Еще одного человека Тимофей Тимофеевич увидел на крыльце дома. Поставив ногу на ступеньку, он держался рукой за перильца. Вот он повернул голову. По этому вкрадчивому движению Тимофей Тимофеевич мгновенно и безошибочно признал в нем Лущилина.

По январскому льду Петр переезжал из Красной слободы через Волгу в город. В кузов трехтонки набились солдаты и офицеры с увольнительными из госпиталей, разыскивающие свои части, саперы с миноискателями, медсестры, сопровождавшие за Волгу раненых и теперь возвращающиеся на правый берег. Только один и затесался среди военных инженер с тракторного завода, толстый мужчина в меховой шапке, синем пальто и в валенках.

Под брезентовой крышей кузова накурили, у инженера покраснело лицо, он расстегнул пальто. Машины пробили покрывший Волгу глубокий снег до синевы. Но почти полуметровый лед не гнулся и под тяжестью танков. Текли с левого на правый берег обозы, ехали пушки, шла пехота. Навстречу, по соседней колее, бежали за боеприпасами порожние грузовики, тянулись легкораненые. Стали попадаться и колонны пленных — чаще всего без конвоя.

Лишь одна большая партия встретилась, которую конвоировал боец с автоматом. Он шел впереди далеко растянувшейся по снежной дороге колонны, не оглядываясь, в уверенности, что никуда уже не уйдут эти стадом бредущие за ним по дороге люди.

Петр и раньше слыхал, что заключенная в кольце окружения германская армия в Сталинграде давно уже съела не только все свои продовольственные запасы, но и всех лошадей и, терпя голод, дошла до полного разложения, но только сейчас увидел это своими глазами. Отвернув угол брезентового полога, он медленно провожал взглядом колонну пленных.