Вне закона - Эрнст Саломон

Толпы окаймляли площадь. Перед памятником Шиллеру стояла группа офицеров; солдаты лежали на земле, но быстро снова встали и собрались в неупорядоченные группы вблизи от своих винтовочных пирамид. Марокканцы, негры и белые сжимались вокруг выставленных пулеметов.

Шиллер стоял неподвижно и со смелым носом над площадью.

Перед Гауптвахтой, непосредственно у входа в женский туалет, стоял очень молодой французский офицер, который тешился тем, что, размахивая своим стеком, прогонял с тротуара пешеходов, которые хотели пройти к трамвайной остановке. Зато по отношению к девушкам и женщинам он был полон назойливой любезности. Горожане, которые собирались на другой стороне Гауптвахты, стояли мрачно и бормоча, и смотрели на этого туго затянутого ремнями офицера.

Со стороны Шиллерштрассе в потоке других пешеходов приближался один молодой человек в синем костюме, среднего роста, коренастый и с необычно большими и темными глазами. Он не свернул, вместе с другими, перед островком, который образовался вокруг офицера, а беспечно двинулся дальше, с несколько небрежной элегантностью и большой уверенностью. Он хотел пройти мимо офицера, но тот что-то ему закричал; молодой человек не обратил на это внимания; офицер побагровел и побежал за ним, и когда тот даже не обернулся, он дотронулся его своим хлыстом.

В этот момент масса закричала. Так как молодой человек молниеносно повернулся, ударил рукой снизу вверх, отнял плетку у офицера, стегнул ею его один раз по лицу, а потом разломал ее на три части, которые и бросил французу под ноги.

Француз отшатнулся, потом подскочил, сделал глубокий вдох воздуха и, пока на его щеке проявлялась белая на побагровевшем лице тонкая черта, бросился с глухим рычанием на молодого человека. Тот стоял с широко расставленными ногами, неподвижным, опасным взглядом, пока француз не придвинулся на расстояние полушага от него, потом он на мгновение спружинил в коленях, схватил офицера за грудь и бедро и с величавым достоинством высоко поднял его. В воздухе он повернул барахтающегося француза поперек, пронес его три шага, и потом почти небрежно сбросил его вниз по лестнице к женскому туалету. Затем он повернулся, обогнул с узким разворотом низкое здание и исчез среди группы французских офицеров, которые пораженно расступились. Марокканец помог наказанному офицеру подняться, тот взволнованно побежал к своим товарищам; сразу после этого возникло сильное движение, и спустя несколько секунд защелкали выстрелы со стороны улицы Россмаркт.

Но теперь толпы внезапно стали напирать. Яростное рычание звучало над площадью. Французы бегали в разные стороны, часовые палили. Я побежал через площадь к Катариненпфорте. Выстрелы стегали мостовую, скользили у меня вокруг ног, щелкали по стенам. Толпа разбегалась, чтобы снова прорваться из другого угла. Я повернул в переулок, но и там свистели пули. Тогда я запрыгнул в подъезд.

Сразу после этого что-то подуло за моей спиной. Я поднял глаза и узнал молодого человека, который прислонился теперь, со скрещенными руками и очень небрежно, к лестничным перилам. Снаружи были крик и треск.

Я приблизился к молодому человеку и произнес воодушевленно: — Это было здорово!

— Ах, не говорите, — сказал он, — лучше помогите мне. Мы должны подтолкнуть этот город к бунту!

— Конечно, я помогу! — воскликнул я и представился, назвав свое имя.

Молодой человек протянул мне руку, поклонился и сказал: — Керн.

Собирание

Но город не давал подтолкнуть себя к бунту. После первой пробы своего варварского мужества горожане коммерческой метрополии убедились, что французы — тоже люди, против чего, собственно, нечего было возразить. Но французы, кажется, все-таки были такими людьми, с которыми нельзя было общаться. Потому что им никогда не удавалось получить доступ в буржуазные круги, и в общество, даже в семьи, у которых они были расквартированы. Никогда никто не видел, чтобы какая-то девушка шла с французом. Французы были полностью изолированы, оказались запертыми в ледяном кругу. Вероятно, это ожесточение чувств основывалось не на ненависти, а на разочаровании, на том разочаровании, которое, к примеру, чувствует купец, когда его высоко ценимый и многолетний клиент внезапно превращается в опасного конкурента и торжествует над ним, используя нечестные средства.

Так как этот город всегда гордился своим космополитизмом, своими широкими и великодушными вольностями, это был город, который всегда почитал идеи прогресса человечества, и так как раньше были такие многочисленные и тесные связи между Францией и городом, между городом и Парижем, блестящим, немного удивительным, а также немного вызывающим желание подражать его образу жизни. И теперь вдруг это, теперь все эти методы: оккупация ордами французской солдатни, высокомерие победителей и ослепляющий крик мести и насилия! Теперь эта такая далекая от духа истинной демократии гордыня, опирающаяся на военную силу, эта передача жестоких требований на остриях штыков! Город упрямо пребывал в молчаливом презрении. И через несколько месяцев, после того, как Рейхсвер подавил восстание Красной армии у Везеля, очистил нейтральную зону в Рурской области, французы исчезли, даже не подудев в свои рожки в знак прощания, не оставив после себя ничего, кроме нескольких плакатов с заверениями, что Франция свято соблюдает все договора и обещания.

Война и бунт лишили город многого из его элегантности, немногого из его неторопливости и ничего из его либеральности. Но воздух города был горек, как и воздух всей Германии в этом и в последующих годах. Вся спокойная жизнь города была пронизана возросшей до наивысшей степени внутренней нервозностью. Будущие конфликты отбрасывали вперед свои тени, которые смешивались со старыми нерешенными конфликтами, и создавали атмосферу, в которой стремление сохранить господство уюта в духе старомодных добродетелей должно было представляться чем-то абсолютно бессмысленным.

То, что вопреки мнимому спокойствию что-то было не так, знал каждый. Каждый чувствовал обман, и каждый боялся обнаружить его. Так как стоило бы лишь только приподнять покрывало и потрясти порядок, как наружу должно было бы вырваться нечто другое, неизвестное, угрожающее, о вулканической силе которого в умах людей жило только ужасное предчувствие.

И, тем не менее, и там было что-то, что хотело жить решительно. Под поверхностью завивался край в месте поломки, зеркало нового содержания поднималось в старую форму. Многие были бесприютны, и многие еще чувствовали себя лишенными критериев, и многие были готовы признать, что новые добродетели должны прорасти на новых уровнях и что самые глубокие желания не могли больше созревать в чистом прогрессе. После того, как я на резиновой фабрике несколько недель подряд по трудовому договору штамповал резиновые кольца для стеклянных консервных банок, совет предприятия вдруг узнал, что я был в Прибалтике. Я уже почти забыл об этом; Прибалтика лежала за моей спиной как беспорядочный, запутанный сон. Но совет предприятия угрожал забастовкой коллектива, если я дальше буду работать, и меня уволили. После этого я попробовал себя как ученик в одном киноконцерне, но там у меня вскоре возникли разногласия с шефом, которые закончились угрозой пощечины и реальной пощечиной. Угрожал шеф. Наконец, я по восемь часов ежедневно в одной страховой компании выписывал квитанции на страховые премии. Начальник отдела хвалил мое усердие и порицал мой почерк. После четырех часов вечера я был свободен.