Лейла, снег и Людмила - Кафа Аль-зооби

Дачный домик состоял из двух комнат и веранды, которая одновременно служила кухней. Он вошел, минуя веранду, и зажег свет в одной из комнат, затем, озираясь, остановился посреди нее вместе с собакой. На лице его не было волнения, – он не удивился, хотя и не ожидал такого. Максим Николаевич напоминал человека, стоящего перед зеркалом и спокойно взирающего на хорошо знакомое изображение – картину времени.

Случившееся с домом было неожиданностью, поскольку хозяин вспоминал о нем лишь как о месте, где можно найти уединение. И ему не приходило в голову, что дом нетрудно ограбить и разорить.

Максим Николаевич стоял, держа в руке пакет с едой, купленной им для собаки, без единой мысли. Затем опустился на голый пол, прислонившись спиной к стене. Собака села рядом, словно его тень.

Он не знал, сколько времени просидел так, глядя в пустоту, не сомневаясь, что руки и ноги дрожат не столько от ледяного воздуха, сколько от беспощадного холода, охватившего его душу. Он наклонился к собаке и прилег рядом с ней, желая согреться больше ее присутствием, чем теплом ее тела. И подумал, что он и собака понемногу растворятся в этой пустоте, рассеются и исчезнут, когда наступит утро. Эта мысль не вызвала у него сожаления. Напротив, он ощутил странное умиротворение, решив, что полное небытие, когда от него не останется ничего – ни тела, ни души, – идеальный конец его существования. Эта мысль увлекла его до такой степени, что он вздохнул, сожалея о ее несбыточности даже в том случае, если бы его последним завещанием дочери было не предавать его тело земле, а сжечь и рассеять пепел по ветру.

Голова Максима Николаевича находилась близко от собачьего сердца, и он слышал его быстрые удары. Потом он закрыл глаза, и удары сердца перешли в быстрые шаги людей, передвигавшихся в каких-то мутных картинках: его маленькая дочка Аня в резиновых ботиках, убегающая от внезапно хлынувшего ливня и вбегающая в дом, недовольный голос Ларисы, приказывающей ей снять грязную обувь у двери, треск горящих в печи дров, затем – снова голос Ларисы, просящей его собрать развешанное на дворе белье. Максим Николаевич быстро поднялся и, выйдя во двор, увидел Люду, собирающую белье. Не успел он приблизиться к ней, как она тут же пропала. Исчезла, будто ее и не было, хотя от белья оставались лишь те предметы, которые она не успела снять. Он с удивлением оглянулся вокруг и вновь увидел ее – голую, купающуюся под дождем. Он направился к ней тихим шагом, чтобы не спугнуть вторично, но она исчезла снова, словно тело ее растаяло под дождем. Больше он не видел Людмилу, хотя обыскал все углы. Тем не менее, он ощущал ее присутствие в дыхании высоких сосен и в шуме дождя, в порывах ветра, в оставшемся белье и… в нем самом. Максим Николаевич очнулся, но его все еще мучило горькое чувство разочарования. Он с ужасом подумал, что его сознание, уставшее думать о Люде наяву, будет неизбежно думать о ней во сне. И поднялся. Собака беспокойно заворочалась и тоже встала.

Максим Николаевич бросил ей еду на пол, а сам вышел и уселся на пороге дома, натягивая на себя полы пальто и всматриваясь в ночь. И вновь ощутил аромат Людмилы в дыхании величественных сосен и увидел ее лицо. Оно заполняло все вокруг, как ночная тишина, и властвовало над всем – прекрасное и жестокое.

Наутро, когда он ненадолго погрузился в сон, его разбудил женский голос:

– Максим Николаевич! Господи! Почему у вас такой вид? Я еле узнала вас.

На мгновение он подумал, что это Наташа, и сердце его хватил ужас при мысли, что она и тут добралась до него. Но, открыв глаза и всмотревшись внимательно, узнал соседку, жившую в доме напротив, – Ирину Анатольевну. И хотя с момента их последней встречи прошло не более четырех лет, ему показалось, что она постарела, по меньшей мере, лет на десять. Она была удивлена не меньше его и стала осыпать вопросами, не дожидаясь ответов: как его дела, как Лариса Петровна, почему он неожиданно появился в доме в таком жалком виде? Сообщила, что ночью заметила свет в одной из комнат и подумала, кто бы там мог быть, но ей и в голову не пришло, что это Максим Николаевич. Потом рассказала о грабителях, которые день за днем растаскивали вещи из забытого дома, пока они с мужем не решили спасти оставшееся и перенести к себе, поскольку Максим Николаевич и Лариса давно пропали и перестали появляться. Она сказала, что даже ездила в Ленинград, чтобы известить Ларису о случившемся, но вернулась разочарованная, обнаружив, что супруги переехали и никому не оставили своего нового адреса.

«Такая же болтливая, как раньше», – подумал Максим Николаевич, но ее болтовня не вызвала у него раздражения, как не раздражала никогда прежде, – ее редкая доброта с лихвой компенсировала этот недостаток. В былые времена, когда они с семьей приезжали сюда на лето, Максим Николаевич уставал от постоянных визитов соседки и ее беспрерывных разговоров, но ни разу не засомневался в ее искренности, когда Ирина Анатольевна встречала их радостно и провожала с глазами, полными слез. Он увидел, как глаза ее вновь наполнились слезами, неспешными и неподдельными, когда она услышала о смерти Ларисы. Она села рядом с ним на пороге и грустно вздохнула, а затем расплакалась.

Она подумала, что Максим Николаевич скорбит из-за смерти Ларисы. Он, со своей стороны, не приложил никаких усилий, чтобы разубедить ее, а лишь кивал головой, соглашаясь с каждым ее словом по поводу достоинств Ларисы и той пустоты, которую она оставила в его жизни. Затем соседка вытерла слезы и, поднявшись, стала настойчиво звать его на завтрак к себе в дом, где они жили вдвоем с мужем. Он не знал, чем обосновать свой отказ, поскольку дом, как она и говорила, стоял пустым, и оставаться в нем было тяжело. Однако Максим Николаевич отказывался с необъяснимым упрямством.

– Ну ладно. Сколько вы здесь пробудете?

– Не знаю, – ответил он задумчиво.

– Значит, вы будете здесь долго?

– Может быть.

Ирина Анатольевна удивленно повела губами, затем воскликнула, словно вспомнив о чем-то:

– Хорошо! Раз вы будете здесь жить, то не спать ведь вам на полу! Пойду разбужу Василия, чтобы помог мне кое-что перенести.

Максим Николаевич не спросил о том, что осталось из мебели и вещей. Ему хотелось попросить лишь самое необходимое для одного человека, то есть только кровать и одеяло. Но он побоялся смутить соседку – а вдруг все кровати украдены? – и промолчал. Однако в итоге получил больше, чем мог желать, не зная, сохранились ли эти предметы или были пожертвованы добрыми соседями: кровать, тумбочку, одеяла и постельное белье, кое-какую посуду, стол, стул и даже немного дров, чтобы разжечь в печи огонь.

Из разговоров с соседями Максим Николаевич выяснил, что люди здесь, несмотря на то, что жили лишь в несколько десятках километрах от города, не понимали и не верили в перемены, произошедшие в стране. Они полагали, что развал, постигший деревню, – худшее, что могло произойти. Ирина Анатольевна была сильно возмущена тем, как власть может сидеть сложа руки и наблюдать этот беспорядок, пока воры и преступники разгуливают на свободе и веселятся. И когда Максим Николаевич ответил, что власть теперь оказалась в руках тех самых воров и преступников, она раскрыла от удивления рот и выкатила глаза, не находя слов.

Она знала: Максим Николаевич рассуждал не как несведущий в делах обыватель, а говорил только правду и позволял себе высказывать ее лишь в том случае, если был в ней абсолютно уверен. Сказанное Максимом Николаевичем внушало страх, и присутствующие впали в долгое молчание. После чего Ирина Анатольевна пробормотала, будто разговаривая сама с собой:

– Странно! Неужели в стране не осталось честных людей, что власть оказалась в руках воров?

Никто не ответил на этот вопрос, и снова наступило молчание.

Когда они, наконец, стали расходиться, Василий, который был куда менее разговорчив, чем его жена, сказал:

– В любом случае вы правильно сделали, что приехали сюда жить. Воздух здесь, посреди хвойных лесов, свежий и чистый, не такой, как в городе, – грязный и отравленный.

Максим Николаевич поддержал его кивком головы, понимая, что Василий прав не только в прямом, но и в переносном смысле: пыльный и отравленный воздух города не успел сюда проникнуть, и добрая здоровая русская душа еще вселяла надежду.

Но в сердце Максима Николаевича надежды не осталось. Потому что эта надежда была связана не с русской душой вообще, а исключительно с одной душой – Людмилы. Душой, которую он любил беспамятно, хоть и не понимал ее до конца. Она казалась ему составленной из противоречий, такой, которая, вместе с тем, умела выражать себя так захватывающе честно и искренно, что сводила его с ума и лишала сил.

Он приехал в деревню, оставив работу и друзей и никому не сообщив об этом, в надежде если не победить любовь, то хотя бы излечиться от ее мук. Хотел заглушить боль в сердце и обрести способность вновь жить обычной жизнью с ее неизбывными страданиями. Но произошло нечто другое. Вдали от города и его обитателей, от пыльного и отравленного воздуха та жизнь постепенно стала забываться, оставляя место одной лишь любовной горячке, завладевшей им с новой силой. Леса вокруг источали один только Людин аромат, дни своим бледным светом не освещали перед ним в этом мире ничего, кроме Людиного лица, а ночами все погружалось во мрак и засыпало, кроме любовной тоски по Людмиле. Когда неподалеку от дома над замерзшей рекой свистел ветер, Максиму Николаевичу казалось, что он слышит стон Люды, изнемогающей под тяжелым мужским телом.