Невозможно остановиться - Анатолий Тоболяк

— Нет, Джон, я не уеду в Америку, — отвечает Теодоров на вопрос пьяного Хэмптона.

— Почему, Юрий? — не понимает дружище.

— Я в степи замерзну, Джон. Так мне на роду написано.

— Ха-ха-ха! Я вас приглашаю в гости, Юрий.

— В штат Нью-Йорк? Можно! — соглашается Теодоров, пия. И вдруг все начинают звать его в гости — в штаты Вирджиния, Калифорния, Массачусетс. (А за окном все еще, между прочим, Восточная Сибирь — зеленая, тяжелая, таежная.) Дружно записывают его адрес, чтобы вызвать Теодорова, обещают долларовую помощь — им это раз плюнуть. Карманного Ильича от такой продажности Теодорова перекособочило, перекорежило. Он шипит: «Хенегат, вы, батенька!..» Кто бы говорил! Вспомнил бы свои Женевы и Лондоны! А кто милой Наденьке с Инесской изменял, а? То-то же. Помалкивай, неконвертируемый!

Обнявшись за плечи с Джоном Хэмптоном, Теодоров пытается подпевать коммерсантам. Какая-то американская национальная песня — про травокосилку, наверно. Дружную компанию разрушает новый американец, возникающий в дверях: улыбающийся, конечно. Судя по всему, друзьям Теодорова пора идти в ресторан на кормежку. (Без этого они не могут.) Но прежде чем расстаться, бизнесмены желают одарить своего гостя. Из чемоданов и сумок появляются всякие американские штучки-дрючки. Теодоров шарахается к двери:

— Нет! — пугается он. — Ноу!

— Это есть наш презент, — объясняет Джон на испорченном уже русском.

— Мне нечего вам подарить! — отбивается неконвертируемый Теодоров. — Хорошо! Виски возьму. Сигареты. Спасибо.

Но американцы по-деловому настойчивы, и вот уже Теодоров обладатель зажигалки, дамской сумочки (для миссис Теодоровой), жвачек и значков (для многочисленных дочерей), красочных буклетов и журналов. Он стал капиталистом, и Ильич в неврастеническом припадке брызжет слюной, матерится, как сапожник. Не знает он, что не продажен Теодоров, о, нет! У него беспорочная душа, пусть пьяная. Трезвая Восточная Сибирь, зеленоглазая, как Лизонька Семенова, мощно и глубоко дышит за окном. О, как далеко мне еще ехать до конечной остановки, где успокоюсь со сложенными на груди руками, с усмешкой на мертвых губах, с закрытыми навеки глазами. Пренебрегу городом Нью-Йорком в штате Нью-Йорк. Он не мной выдуман. У него иная судьба. Не бывать мне там — ну, что ж. Я и по Луне не ступал, и на Марсе не просыпался, а там тоже интересно. Наши возможности ограничены, это надо понимать. Но ждет меня небывалое будущее, когда успокоюсь, вздохнув напоследок. А пока ты мерцаешь, Лиза, пока освещаешь, есть смысл продолжать и приближаться. Между нами всего-то забайкальские степи, станция с хорошим названием Ерофей Павлович, Зея и Бурея, Шилка и Аргунь, Бия и Катунь… Приморье с Дерсу Узалой… удалой город Владик, залив Петра Великого… часть Японского моря… стылые межзвездные пустоты разделят нас позже, Олька, милая девочка, а сейчас я еще слышу твой вздох предсонный: «Папа, я соскучилась…» — следовательно, мы на одной земле, в едином сочетании — и я спешу, тороплюсь, стучу колесами, помахиваю кнутом, покрикиваю, ямщичок удалой, пассажир беспутный. А ты, город Улан-Удэ (где никогда не бывал), не обижай бедолаг американцев!

В городе Владике я посещаю местную писательскую организацию. Зачем? А затем, что мне нужны деньги. Все писатели братья, не так ли? Они должны помогать друг другу, правильно? Проблемы одного — это общие проблемы, согласны? Ну вот. Поэтому я и пришел сюда за матпомощью. Сто рублей — небольшие деньги. Это так, разовый пшик. Тем более, что я их немедленно вышлю телеграфом, едва прибуду в родные края. Резонно?

Местный руководитель организации, незнакомый мне пожилой человек, считает, что моя логика безупречна. Повертев в руках документ — малеевскую неиспользованную путевку — и ничего не поняв, он дает команду бухгалтеру. Бухгалтер отдает распоряжение кассиру. Кассир открывает сейф. (Такая технология.) Я же сочиняю краткое обязательство возврата суммы и расписываюсь в ордере. Вот и все. Так просто, что сердце радуется за дружное писательское сообщество — жить ему и цвесть!

С сотенной в кармане я возвращаюсь в кабинет ответственного секретаря. Он сидит, задумчиво глядя в окно на всемирно известную бухту Золотой Рог, — сочиняет, наверно, мысленно стихи или прозу.

— Спасибо, — благодарю я его и спрашиваю, нельзя ли позвонить за их счет домой.

— Валяйте! — разрешает он, пододвигая телефон. Безотказный писатель. Талантливый наверняка. Многих лет ему здоровья!

Пользуясь кодом, я набираю бывший свой квартирный номер. Идут гудки, правильно чередуясь. Но никто не отвечает. Ни дочь Оля, ни бывшая Клавдия, ни заместитель мой Олег Владимирович, бескорыстно взявший на себя заботу о моей семье. Я делаю правильный отбой и набираю редакционный номер Лизоньки. (У Теодорова отличная память!) Ладони у меня потеют. Это значит, что я волнуюсь.

Странно, но и на этот раз никто не хочет поднимать трубку. Как понять? Не случилось ли чего в моем городе, не свирепствует ли там какой-то небывалый мор? Звоню в Чеховский фонд и с облегчением слышу знакомый голос.

— Илья! — радостно зову. — Здравствуй. Это я.

— Кто? — откликается он. И вдруг восклицает с озарением: — Юраша! Ты, что ли? Откуда? Неужели из Малеевки?

Я слегка обижаюсь: за дурака он меня, что ли, держит? Какая к хренам Малеевка! Я нахожусь близко, рядышком. Из Владивостока я звоню.

— Не понял, — говорит Илья.

Доступно ему объясняю, человеку оседлому, что самолеты в наше смутное время летают по-дурацки — куда хотят, а поезда двигаются по непредсказуемым направлениям. Вот я оказался во Владике, портовом, между прочим, городе, нашем Сан-Франциско.

— Та-ак! — протяжно отвечает Илюша. — И все-таки не соображу. Ты куда направляешься — ТУДА или обратно.

— Обратно, конечно, — сержусь я на его умственную неповоротливость. — К вам еду. Соскучился я. Неужели не ясно?

Наступает пауза.

— А вы что, не соскучились по мне? — ревниво спрашиваю я.

— Ну-у, — тянет Илюша, — мы вообще-то, честно говоря, еще не успели от тебя отвыкнуть. И когда будешь?

— А вот сяду на пароход и буду. Что нового у вас?

— За такой срок ничего нового не произошло. А ты до Москвы-то хоть добрался?

— А как же! — горжусь я. — От Кости Киселева вам привет.

— Ага. Ясно. А мы группу сколачиваем на Курилы. Тебя включать?

— Обязательно!

— Тогда поторопись. С деньгами у тебя как?

— А знаешь, неплохо, — хвастаюсь я.

— Ну, что ж. Ну, давай, не теряйся. Ждем, — слегка растерянно заканчивает Илюша.

Хороший разговор. Кому-то он может показаться бессодержательным — и напрасно. Таким разговорам цены нет, если их правильно понимать. В них до хрена подтекста. Одно слово «ждем» чего значит! Это же, если правильно понимать, целая поэма дружеских чувств. Такое слово надо заслужить. Не каждый его достоин, так ведь? Я — Заслуженный Друг Российской Федерации. Такое у меня почетное звание, за которое мне положена добавка к будущей пенсии. Серьезно вам говорю! Не всякого спросят по телефону «с деньгами у тебя как?», и не всякому я отвечу «а знаешь, неплохо». Глубочайшего смысла разговор произошел у нас с Илюшей, если его правильно понимать.

А икде же ты, Лизонька? — думаю я, направляясь на морской вокзал Сан-Франциско. У кого берешь интервью, если берешь интервью? Так ли радостно-растерянно, как Илюша, воспримешь весть о моем прибытии? Помнишь, как меня зовут? Сразу узнаешь, или мне надо будет напоминать, кто я такой и что нас связывает? Ну-ка, скажу я после первых же объятий и поцелуев, отвечай, красавица, признавайся, старшая сестрица, блюла ли мужскую честь и писательское достоинство Теодорова? Так ли любила меня, как я тебя, как любят верные друзья? Была ли верна мне, как я тебе, наперекор любой судьбе? У-у, какие черти пляшут в зеленых очах твоих! Пойдем, пойдем, уединимся — и самописец мой чувствительнейший сразу определит непорочность или блудливость твою. Хвала невинной и горе грешнице. Не знаешь ты, о, Лиза, сколь жесток и кровав может быть оскорбленный Теодоров. У-у! — вою я вслух, увлекшись, гримасничая, и юная, стройная аборигенка, прыснув, прыскает от меня в сторону.

Страшное нетерпение охватывает меня. Я останавливаюсь. Туда ли я иду? Не повернуть ли мне от морского вокзала к кассам Аэрофлота? Но новый верный друг, а именно — роман «Невозможно остановиться», напоминает о себе: а я, мол, как же? Нет, прочь, небеса! Они скоротечны. А медленная морская стихия это то, что надо. Целые сутки в уютной морской каюте Теодоров сможет развлекаться на бумаге похождениями своего двойника. Нельзя терять запал, друг-читатель. Взят горячий след по первой пороше: значит, ату, ату! Покуда запах Лизоньки, сладкий, пряный и едкий, как смесь меда, ванили и горчицы, не перебил чутье, охотничий пыл, превращая один гон в другой, а верней, гонку в гон, нельзя упускать животрепещущих мгновений… соображаешь, друг-читатель? Один билет второго класса. Благодарю.