История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1 - Джованни Казанова

— Вы правы, мадам, я это весьма прочувствовал. Она была добра, и прощала меня, если я не мог часто заходить к ней. Впрочем, моя дружба в этом была не виновата.

— Я в этом не сомневаюсь, хотя кое-кто видит в вашей оде поэта влюбленного.

— Так не бывает, — сказал мой обожаемый кардинал, — что поэт пишет, не создавая впечатления влюбленности.

— Но если он именно таков, — ответила маркиза, — то нет нужды создавать впечатление.

С этими словами она вынимает из кармана мою оду и отдает ее С.Г., говоря, что она делает мне честь, что это маленький шедевр, признанный всеми умами Рима, и что донна Лукреция знает ее наизусть. Кардинал с улыбкой возвращает ей, говоря, что не питает склонности к итальянской поэзии, и что если она находит оду красивой, она могла бы доставить ему удовольствие и перевести ее на французский. Она ответила, что пишет по-французски только в прозе, и что любой перевод стихотворного произведения в прозе должен быть плох. Однако мне случается, — добавила она, глядя на меня, — сделать что-нибудь итальянскими стихами, без претензий.

— Я почел бы себя счастливым, мадам, если бы имел удовольствие полюбоваться какими-то из них.

— Вот, — говорит мне кардинал, — сонет мадам.

Я почтительно беру его, приготовившись читать, когда мадам велит мне положить его в карман, и вернуть ей на следующий день у Его Высокопреосвященства, хотя ее сонет и не стоит внимания.

— Если вы выходите утром, — говорит кардинал С.Г., — вы могли бы вернуть его мне, придя отобедать у меня.

— В таком случае, — замечает кардинал Аквавива, — он выйдет пораньше.

После глубокого реверанса, сказавшего все, я медленно удаляюсь и иду к себе в комнату, горя нетерпением прочесть сонет. Но прежде чем читать, я оглянулся на себя, на мое нынешнее положение, и тот большой путь, который, как мне казалось, я проделал на ассамблее этим вечером. Маркиза Г., которая делает мне самое ясное заявление, что интересуется мной, с ее величавым видом, не боится скомпрометировать себя, публично делая мне авансы. И кто осмелился бы порицать? Молодой аббат, такой, как я, очень незначительный, может рассчитывать только на ее протекцию, и она была заявлена, в принципе, тем, кто, не показывая этого, считает себя достойными иметь такие претензии. Моя скромность в этом предложении была очевидна для всех. Маркиза оскорбила бы меня, если бы сочла способным вообразить, будто она почувствовала склонность ко мне. Конечно, нет. Такое самомнение не в моей натуре. Это правда, что ее кардинал даже пригласил меня на обед. Сделал бы он это, если бы мог решить, что я нравлюсь его маркизе? Наоборот. Он пригласил меня пообедать с ним лишь после того, как осознал слова самой маркизы, что я тот человек, с которым стоит потратить несколько часов без всякого риска, но ничего, ничего особенного не представляющий. Не более того.

Зачем мне маскироваться от моего дорогого читателя? Он меня считает фатом, и я его извиняю. Я был уверен, что понравился маркизе; я поздравил себя с тем, что она сделала этот ужасный первый шаг, без которого я бы никогда не осмелился не только атаковать ее соответствующими средствами, но и вообще остановить на ней свой выбор. Я, наконец, не считал ее способной внушить мне любовь и стать в этот вечер достойной преемницей донны Лукреции. Она была красива, молода, исполнена ума, высоко образованна, начитана, и обладала влиянием в Риме. Я решил сделать вид, что не замечаю ее склонности, и начать на следующий день давать ей основания полагать, что я люблю ее, не смея надеяться. Я был уверен, что достигну всего. Это было предприятие, которому бы поаплодировал даже сам отец Жоржи. Я с удовольствием заметил, что кардинал Аквавива был весьма доволен тем, что кардинал С.К. пригласил меня, в то время как сам он никогда не оказывал мне такой чести.

Я прочел ее сонет, я нашел его хорошим, легким, простым, написанным превосходным языком. Маркиза написала похвальное слово прусскому королю, который в это время вступил во владение Силезией, по мановению руки. Мне пришло на ум спародировать его, сделав так, будто сама Силезия отвечает на сонет и жалуется, что Амур, автор этого сонета, осмеливается аплодировать тому, кто ее завоевал, хотя это был король, объявивший себя врагом любви. Невозможно человеку, пишущему стихи, отказаться от красивой мысли, пришедшей ему на ум. Моя мысль мне показалась превосходной, это главное. Я ответил, в тех же рифмах, на сонет маркизы и пошел спать. Утром я его подшлифовал, переписал набело и положил в карман.

Аббат Гама вышел к завтраку вместе со мной, сделав мне комплимент по поводу чести, оказанной мне С.К., но предупредив, чтобы я был настороже, потому что Его Высокопреосвященство очень ревнив. Я заверил его, поблагодарив, что мне нечего опасаться с этой стороны, потому что я не чувствую никакой склонности к маркизе. Кардинал С.К. принял меня с видом доброты, смешанной с достоинством, чтобы дать мне почувствовать милость, что он мне оказал:

— Каким вы нашли, — спросил он меня сначала, — сонет маркизы?

— Очаровательным, монсеньор, — вот он.

— Она очень талантлива. Я хочу вам показать десять ее стансов, в ее манере; но это под большим секретом.

— Ваше высокопреосвященство может быть в этом уверен.

Он открывает секретер и дает мне читать десять стансов, посвященных ему. Я не вижу в них огня; но образы хорошо набросаны и в страстном стиле. Это была любовь в чистом виде. Кардинал при этом проявил большое любопытство. Я спросил его, ответил ли он; он сказал, что нет, и спросил, смеясь, не мог бы я одолжить ему мое перо, но непременно под строжайшим секретом.

— За секрет, монсеньор, я отвечаю своей головой, но мадам заметит различие в стилях.

— У нее нет ничего от меня; а впрочем, я не думаю, что она считает меня хорошим поэтом. По этой причине ваши строфы должны быть сделаны так, чтобы она не смогла счесть их выше моих способностей.

— Я напишу их, монсеньор, и Ваше Высокопреосвященство будут судьей в этом вопросе. Если вы сочтете, что не в состоянии сотворить что-либо подобное, Ваше Высокопреосвященство их ей не передаст.

— Хорошо сказано. Не могли бы вы сделать это сразу?

— Сразу? Это не проза, монсеньор.

— Попробуйте дать их мне завтра.

Мы обедали в два часа, тет-а-тет, и мой аппетит был ему приятен. Он поздравил меня с тем, что я ел столько же, сколько и он. Я ему ответил, что он мне льстит, и я уступаю ему первенство. Я смеялся про себя над этим оригинальным характером, предвидя пользу, которую я мог бы извлечь, но тут появилась маркиза, которая, конечно, вошла без объявления. В первый момент она показалась мне совершенной красавицей. При ее появлении кардинал смеется, поднимаясь, чтобы сесть рядом с ней, но она не дает ему времени встать. Я остался стоять, что было в порядке вещей. Она говорит с умом о разных вещах; приносят кофе, и она, наконец, говорит мне, чтобы я сел, но так, как будто подает мне милостыню.

— Кстати, аббат. Читали ли вы мой сонет?

— Я даже вернул его монсеньору. Я им восхищался, мадам. Я нашел его столь удачным, что, я уверен, вы потратили на него много времени.

— Времени? — сказал кардинал, — вы ее не знаете.

— Без обиды, монсеньор, но оно того не стоит. Поэтому я не осмелился передать Вашему Высокопреосвященству ответ, который накатал за полчаса.

— Посмотрим, посмотрим, — говорит маркиза. Я хочу его прочитать.

«Ответ Силезии Амуру».

Это заглавие заставляет ее покраснеть. Она становится серьезной. Кардинал говорит, что речь не идет об Амуре.

— Подождите, — говорит мадам. — Следует уважать мысль поэта.

Она читает его очень хорошо. Она перечитывает. Она находит справедливыми упреки, сделанные Силезией в ее адрес, и объясняет кардиналу причину, почему Силезия должна быть недовольна королем Пруссии, который осуществил это завоевание.

— Ах! Да, да, — говорит кардинал, — потому что Силезия — это женщина… потому что король Пруссии, который… О! Действительно, мысль божественная.

Пришлось ждать некоторое время, пока иссяк смех Его Высокопреосвященства.

— Я непременно хочу скопировать этот сонет, — говорит он.

— Аббат, — говорит маркиза, улыбаясь, — избавит вас от заботы.

— Я ему буду диктовать. Что я вижу! Он сделал это вашими рифмами. Вы обратили на это внимание, маркиза?

Взгляд, который она мне подарила, окончательно влюбил меня в нее. Я увидел, что она хотела, чтобы я узнал кардинала так, как она его знала, и что я наполовину уже принадлежу ей. Я почувствовал, что готов. Окончив переписывать сонет, я их оставил. Кардинал сказал, что ждет меня к обеду на завтра.

Я пошел и заперся в своей комнате, потому что десять строф, которые я должен был написать, были совершенно особого рода. Мне нужно было тащить мою лошадь из канавы с чрезвычайным мастерством, потому что в то же самое время, что маркиза должна была делать вид, что полагает автором строф кардинала, она должна была быть уверена, что они были мои, и она должна была знать, что я знаю, что она это знает. Я должен был распорядиться своей славой так, чтобы в моих стихах она увидела огонь, который может исходить только от моей собственной любви, а не из поэтического воображения. Я должен был также подумать о моем благе по отношению к кардиналу, который, найдя мои стихи красивыми, захотел бы их присвоить. Речь идет о ясности, и это то, что есть самого трудного в поэзии. Затемненный стиль, который есть самое простое в поэзии, должен был казаться величественным этому человеку, от которого я ожидал больших выгод. Если маркиза в своих десяти строфах описывала прекрасные качества кардинала, физические и моральные, я должен был ответить ей взаимностью. Так что я описал их, со всеми их характерами. Я обрисовал их видимые красоты, и уклонился от изображения тайных, закончив последний станс двумя красивыми стихами Ариосто: