Венец - Сигрид Унсет

Рагнфрид перенесла это легче, чем кто-нибудь мог ожидать. Родители сидели рядом; оба беззвучно плакали. Плакали все, кто был в горнице. Когда Кристин подошла к отцу, тот обнял ее за плечи. Почувствовав, что она вся дрожит и трепещет, он прижал ее к своей груди. Но ей показалось, что у него должно быть такое чувство, будто она отошла от него еще дальше, чем мертвая малютка, лежавшая в постели.

Кристин не понимала, как это случилось, что она выдержала. Она сама едва ли помнила, ради чего она смогла выдержать; но, оцепеневшая, немая от боли, она все же пересилила себя и не упала к ногам отца,

…И вот подняли несколько досок в церковном полу перед алтарем святого Томаса и под ними, в крепкой, как камень земле, вырубили могилку для Ульвхильд, дочери Лавранса.

Тихо падал снег все те дни, когда ребенок лежал на смертной соломе; снег шел и тогда, когда Ульвхильд хоронили и продолжал идти почти беспрестанно еще целый месяц.

Людям, с нетерпением ждавшим перемен с приходом весны, казалось, что она никогда не придет. Дни стали длинными и светлыми, и долина лежала, окутанная дымкой от тающего снега, пока в небе сияло солнце. Но воздух был холоден, и теплу еще не хватало силы. Ночью жестоко подмораживало – лед на реке трещал, в горах раздавался грохот, а волки выли и лисицы лаяли совсем внизу, у самого жилья, как в середине зимы. Население драло лыко на корм скоту, но скот падал от бескормицы десятками. Никто не мог сказать, чем все это кончится.

Кристин вышла из дому в один из таких дней, когда в колеях дороги хлюпала вода, а снег на полях отблескивал серебром. Снежные сугробы были изъедены до дыр с солнечной стороны, так что тонкое кружево наста ломалось под ее ногою с тихим серебристым звоном. Но всюду, где была хотя бы самая небольшая тень, острый холод наполнял воздух, и снег был совершенно тверд.

Она пошла вверх, к церкви, сама не зная, что ей там нужно, но ее тянуло туда. Там был отец и еще несколько крестьян, гильдейских братьев, у которых, как она знала, была назначена сходка в галерее, шедшей вокруг церкви.

На полпути ей встретились крестьяне, спускавшиеся уже вниз. С ними был и отец Эйрик. Все шли пешком, нестройной угрюмой толпой, насупившись и не разговаривая друг с другом, и неприветливо ответили на поклон Кристин, когда та проходила мимо них.

Кристин подумала: как давно было то время, когда каждый в приходе был ей другом! Теперь, конечно, всем известно, что она дурная дочь. Быть может, они еще и не то знают о ней! Теперь, разумеется, все уверены, что в старой сплетне о ней, об Арне и Бентейне есть доля правды. Быть может, о ней уже идет самая дурная слава. Высоко подняв голову, пошла она по направлению к церкви.

Дверь стояла полуоткрытой. В церкви было холодно, но все же душу Кристин охватил поток какой-то мягкой теплоты, исходившей от этого темного, бревенчатого помещения с убегавшими ввысь деревянными стволами колонн, уносившими мрак кверху, к стропилам кровли. На алтарях свечи не горели, но солнечные лучи скупо пробивались через щель двери, слабо отражаясь на картинах и священных сосудах.

У алтаря святого Томаса Кристин увидела отца, который стоял на коленях, опустив голову на сложенные руки, прижимавшие шапку к груди.

Робко и грустно выскользнула Кристин из церкви и остановилась на галерее. Там она схватилась руками за две колонки, соединяющиеся вверху аркой, и стояла так, словно обрамленная ими, глядя на лежащий перед нею Йорюндгорд, а за родным домом – на бледно-голубоватую дымку над долиной. На солнце то там, то тут в долине поблескивала белесой водой и льдом река. Но ольшаник, росший по берегам, уже покрылся желто-бурыми цветущими сережками, еловый лес здесь, наверху, у церкви, выглядел уже по-весеннему зеленым, а в соседней роще пищали, чирикали и свистели птички. Да, птицы теперь заливались каждый вечер после заката солнца!

И Кристин почувствовала, что тоска, которая, как ей казалось, давно уже была ценою мук и страданий исторгнута из души ее. – тоска в крови и во всем теле, – снова зашевелилась в ней, робко и слабо, словно просыпаясь от зимней спячки.

Лавранс, сын Бьёргюльфа, вышел из церкви и запер за собою дверь. Он подошел к дочери и остановился около нее, глядя вдаль через соседнюю арку. Кристин увидела, что минувшая зима сильно сказалась на отце. Она сама не понимала, как можно было говорить сейчас об этом, но слова все-таки сорвались с ее уст:

– Правда ли, что мать мне на днях говорила, будто ты сказал ей – если бы это был Арне, сын Гюрда, то ты сделал бы по-моему?

– Да, – произнес Лавранс, не глядя на дочь.

– Ты не говорил этого, когда Арне был жив, – сказала Кристин.

– Об этом никогда не заходило речи. Я, конечно, понимал, что парень любит тебя… Но он ничего не говорил и был так молод, и я никогда не замечал, чтобы ты задавалась такими мыслями. Ты же не могла ожидать, что я сам предложу свою дочь человеку совершенно неимущему! – Он усмехнулся. – Но мне нравился этот мальчик, – тихо сказал он. – И если бы я увидел, что ты страдаешь от любви к нему…

Они всё стояли, глядя вдаль. Кристин чувствовала, что отец смотрит на нее, она старалась изо всех сил сохранить спокойствие и не выдать себя выражением лица, но знала, что щеки ее побелели. Тогда отец подошел к ней, обнял ее и сжал в своих объятиях. Откинув назад ее голову, он заглянул в лицо дочери и потом снова спрятал его у себя на плече.

– Господи Иисусе, милая моя девочка, неужели же ты так несчастна?..

– Наверное, я умру от этого, отец, – сказала она, прижавшись к нему. И залилась слезами. Но плакала она, почувствовав по его ласкам и увидев по его глазам, что теперь он до того измучен, что уже не в силах больше противиться. Она победила его.

Среди ночи она проснулась оттого, что отец трогал ее за плечо в темноте.

– Вставай, – тихо сказал он, – ты слышишь?..

Тут она услышала, как гудело за стеною, – то был густой. полнозвучный голос южного ветра, насыщенного влагой. С крыш текло в три ручья, и слышался шепот дождя, падающего в мягкий, тающий снег.

Кристин накинула на себя платье и подошла вслед за отцом к выходной двери. Вместе стояли они, вглядываясь в светлую майскую ночь; теплый ветер и дождь били им навстречу, небо было путаницей разодранных, бегущих дождевых туч; шелестело в лесу, свистело между домами, – а сверху, с гор, до них доносился глухой грохот снега, который скатывался вниз лавинами.

Кристин отыскала руку отца и держала ее в своей; он позвал ее и захотел показать ей все это! Так бывало у них прежде – тогда отец тоже позвал бы ее. И вот теперь опять.

Когда они вернулись в горницу, чтобы снова лечь, Лавранс сказал:

– Чужой слуга, что был здесь на этой неделе, привез мне письмо от господина Мюнана, сына Борда. Он предполагает приехать сюда этим летом, чтобы повидать свою мать, и спрашивает, не сможет ли он посетить меня и переговорить со мною.

– Что же вы ответите ему, батюшка? – прошептала Кристин.

– Этого я не могу сказать тебе сейчас, – ответил Лавранс. – Но я поговорю с ним, а потом приму такое решение, за которое смогу ответить перед Богом, дочь моя.

Кристин снова забралась в постель к Рамборг, а Лавранс лег рядом со спящей женой. Он лежал и думал о том, что будет, если река разольется сильно и вдруг. Ведь мало усадеб в приходе лежит так близко к ней, как Йорюндгорд, а было, кажется, предсказание, что когда-нибудь Иорюндгорд будет смыт рекою!

V

Весна пришла сразу. Уже через несколько дней после наступившей оттепели весь поселок лежал темно-коричневый под проливным дождем. Вода неслась сквозь лес водопадами по горным склонам; река вздувалась с каждым днем и стояла серым, как свинец, озером на дне долины с островками рощ среди воды, с коварной бурлящей полосой стрежня. В Йорюндгорде вода заходила далеко на поля. Но все-таки ущерб был гораздо меньше, чем боялись.

Весенняя страда пришла очень поздно, и люди засевали поля жалкими запасами зерна, сохраненного для посева, моля Бога пощадить хлеб от ночных заморозков осенью. И казалось, что Бог на этот раз услышал крестьянские молитвы и немного облегчил их бремя. В июне началась ветреная погода, лето выдалось хорошее, и народ стал надеяться, что со временем все следы неурожайного года изгладятся.

Сенокос уже прошел, когда однажды вечером в Иорюндгорд приехали верхами четверо мужчин. Это были двое господ со своими слугами: Мюнан, сын Борда, и Борд, сын Петера из Хестнеса.

Рагнфрид и Лавранс приказали накрыть стол в верхней горнице и приготовить гостям постель в стабюре. Но Лавранс попросил приезжих не рассказывать о цели их приезда до следующего дня, когда они отдохнут с дороги.

За столом больше всего говорил Мюнан; он часто обращался к Кристин и разговаривал с нею так, словно они были хорошо знакомы. Она видела, что отцу это не нравилось. Господин Мюнан был коренаст, краснолиц, некрасив и болтлив, к тому же он держал себя несколько шутовски. Его прозвали Мюнан Увалень или Мюнан Плясун, Но, несмотря на такую манеру держаться, он все же был сыном фру Осхильд, человеком умным и дельным, и не раз бывал доверенным короля в разных делах, а к словам его прислушивались те, кто вершил дела государства. Он жил в родовом поместье своей матери, в округе Скугхе, был очень богат и женился тоже на богатой. Фру Катрин, его жена, была удивительно безобразна и почти никогда не раскрывала рта, но муж всегда отзывался о ней так, как будто она была умнейшей женщиной, поэтому люди в шутку прозвали се фру Катрин Премудрая или Красноречивая. Они, по-видимому, жили очень хорошо и дружно, хотя господин Мюнан славился своей распущенностью и до и после брака.