Влюбленный Шекспир - Энтони Берджесс

— Да, да, да… — протянул Уильям, садясь в своей далеко не первой свежести рубахе на кровати. Он принялся тереть ладонями лицо, на котором уже появились морщины, и почувствовал кисловатый запах своего давно не мытого тела.

— Ты понимаешь, что я тебе говорю? Мне пришлось вернуться пораньше по просьбе твоей семьи, точнее, твоей жены. С мальчиком несчастье. Вот письмо.

Уильям взял сложенный листок, неловко развернул его и, щурясь от пыли и бьющего в глаза света, стал читать: «Ему давали всякие пилюли и микстуры, но ничего не помогло. Вся еда, которую ему дают, выходит обратно со рвотой, он очень похудел. Во сне бредит и иногда кричит что-то о чертях. И очень скучает по отцу, которого уже давно не видел…»

— Да, да, ясно, — тупо проговорил Уильям, сжимая письмо в дрожащих руках и принимаясь перечитывать его заново. По холодности и сдержанности выражений письмо Энн больше напоминало послание от какой-нибудь дальней родственницы. — Я не мог поехать сам, но я же передал домой деньги. Спасибо, что ты их им отвез. А мальчика ты видел?

— Он не может есть. Говорят, это испанская лихорадка.

— Но если я поеду, то ведь все равно опоздаю? Он же умрет, да?

Филд стоял перед ним в своем запыленном дорожном плаще и сапогах и казался потным и неуклюжим. Внезапно он крикнул:

— Послушай, это же твой сын! Твоя плоть и кровь…

— Угу, — промычал Уильям, почесывая лысину и разглядывая перхоть под ногтями. — Ты всегда говорил, что мужчине надо жить в семье, вместе со своей женой. Я решил, что вернусь в Стратфорд, когда удалюсь от дел, — стану мировым судьей, обзаведусь хорошим домом… Богатство, почет и уважение…

— Ты, кажется, не понимаешь, — перебил его Филд, распаляясь еще больше.

— Ведь это твой сын, Гамнет. Он умирает.

— Гамнет… — Это имя внезапно пробилось сквозь пелену сна и праздности. — Мой сын… — Его надежда, наследник, который в будущем должен стать благородным джентльменом, наследовать его дом и земельные угодья, быть посвященным в рыцари… — Сэр Гамнет Шекспир, — проговорил Уильям. — Здорово звучит. Он будет с гордостью вспоминать об отце, который создал для него весь этот капитал своей работой на театральном поприще. Ведь этот труд ничем не хуже ремесла печатника. Скажешь, нет?

— Где твои сапоги? — озабоченно спросил Филд. — Тебе надо выехать немедленно. На дорогах полно солдат: войска возвращаются из Кадиса.

— Кадис… Это в Испании. Так, говоришь, болезнь называется испанской лихорадкой?.. — И тут до Уильяма в полной мере дошел смысл этого известия, словно вдруг лопнула тугая пленка, отгораживающая его от мира. — Боже мой, — охнул он, торопливо выбрался из кровати и неуклюже заметался по комнате в поисках чистого белья, постанывая от внезапно обрушившегося на него горя.

— Конечно, не мне тебя судить, — натянуто проговорил Филд. — Но я всегда считал, что… в общем, что здесь слишком уж много соблазнов, в этом Лондоне.

— Спасибо тебе, спасибо тебе, дружище. Человек должен жить со своей семьей.

Уильям взглянул на свое отражение в маленьком зеркале — больной, старый, грязный. Торопливо поплескался в застоявшейся холодной воде, растерся полотенцем до тех пор, пока кожу не стало покалывать.

— Не в обиду тебе будет сказано, — продолжал Филд, — но от некоторых вещей людям нашего с тобой круга не бывает пользы, только один вред. Мы с тобой, так сказать, живем на задворках этого мира, и в центре его нам не оказаться никогда. В Стратфорде недавно прочли твою поэму про Венеру. По крайней мере, твой отец ее точно прочитал. И я вынужден согласиться с ним, что…

— Это совсем не то, о чем следовало бы писать перчаточнику из Стратфорда. А стратфордскому печатнику не стоило это печатать. Потому что все это сплошное язычество, не имеющее ничего общего с занудливой пуританской набожностью. — Уильям торопливо натягивал камзол. — Такой хороший стратфордский ремесленник поддался влиянию растленного Лондона, и вот теперь его сын находится при смерти.

— Нет, твой отец уже давно так не говорит, — возразил Филд. — Теперь он болтает о святых и о том, какие свечи и кому ставить в церкви. Что же до твоей матери, то она и видеть не хочет твоих поэм, как, впрочем, и твоя жена. Они обе пристрастились к чтению трактатов. — Уильям недоуменно посмотрел на него. — Дешевые, отвратительно напечатанные книжонки. Наверное, приличные печатники попросту отказываются издавать такой бред.

Уильям устало усмехнулся:

— Бедный Дик Филд. Мы с тобой оказались между двух миров, не так ли? И наш грех, и наша беда в том, что мы не можем выбрать какой-то один из них и отказаться от другого, а цепляемся сразу за оба. Ну что ж, я готов.

— Надеюсь, к тому времени, как ты приедешь, случится чудо. Твоя семья все время молится.

— Одни — богу трактатов, другие — богу свечей. А я не могу молиться ни тому, ни другому.

Выбраться из Лондона оказалось делом непростым. Улицы были заполнены распущенными по домам пьяными солдатами, праздновавшими славную победу в компании шлюх. Нетвердо стоящие на ногах герои в расстегнутой по случаю нестерпимой жары одежде настойчиво зазывали проезжих джентльменов спешиться и хлебнуть винца из стоящей тут же бочки. Давайте, подходите, выпьем же за королеву и за окончательный разгром короля Пипа, а также за поражение всех его святых! Они хватали коней за стремена, цеплялись за сбрую; некоторые, будучи не в силах удержаться на ногах, падали прямо под ноги коню; других приходилось отгонять с дороги ударами кнута. Офицеры вели себя чуть более пристойно: расхаживали по улицам, горланя песни и поглаживая великолепные бороды а-ля Эссекс. Что ж, хороший повод для торжества: Кадис пал, испанский флот разгромлен и сожжен, уцелело лишь два галеона, приведенные домой в качестве трофеев; захвачена богатая добыча. Никому нет дела до мальчика, умирающего в Стратфорде; его предсмертные крики тонут в ликующем звоне церковных колоколов, выводящих мелодию «Те Deum» — «Тебя, Бога, хвалим».

По дороге в Стратфорд Уильям вспомнил свои прежние размышления о смысле отцовства, о великом бремени ответственности, вынести которое дано не всякому человеку. Подумать только, всего одиннадцать лет, и этот мальчик сейчас умирает… Какая участь ждет его после смерти? Или адово пламя (ибо совершенно ясно, что Бог, если Он все-таки существует, очень несправедлив), или небытие, и оба этих варианта болезненны. Лучше уж было ему не рождаться, не приходить в этот мир.

Из водного потока вырвалось неукротимое пламя, и мутные капли дали жизнь целой Вселенной — звездам, солнцу, богам, аду и всем-всем-всем. Это было несправедливо, но ведь человек обречен всю жизнь терпеть несправедливость.