День пирайи (Павел II, Том 2) - Евгений Витковский

Сухоплещенко тем временем вкалывал как проклятый. Мало тех обязанностей, что были упомянуты выше; мало исполняемой все более и более спустя рукава обязанности информировать «картофельного маршала», погрязшего в дрессировке войск, постепенно стягиваемых им на какой-то валдайский плацдарм, — но навесил на него толстый шеф еще и свои собственные обязанности, заставил работать и.о. председателя комиссии плана новейшей монументальной пропаганды: новая власть требовала новых памятников уже в переходный период. Пусть пока еще все было по-старому, ни в одном сельсовете рядом с портретом генерального секретаря не висел еще портрет венценосца, — вообще-то, вешать будут не рядом, а сверху, но это очень потом, — ни в одном календаре двадцать первое февраля — день рождения императора — не было пропечатано красным цветом как выходной день, вообще неясно было, что именно переменится в России от того, что монархия придет на помощь прогнившему социализму, а точней — социализм просто дойдет до своей высшей стадии, сокровенно предсказанной классиками учения, — но именно о памятниках полагалось думать заранее, в два счета их не отольешь, если, конечно, не лепить чернуху из гипса, как в восемнадцатом году. Сухоплещенко присутствовал при разговоре Шелковникова с Павлом на эту тему. Павел долго и недоуменно смотрел на генерала, и тот решил, что экономный император опять против разбазаривания народной казны, даже решил пойти на попятный, сказал: «Но, конечно, мы страна небогатая, бедная даже…» Глаза Павла вдруг вспыхнули невиданным прежде огнем: «Мы бедные, но мы не нищие!» Все присутствующие поняли, что фраза эта брошена прямо в историю, и разговор перешел к следующему вопросу, а Сухоплещенко получил немалые средства в твердой валюте на бронзу, гранит, железобетон и попутные расходы и, таким образом, существенную возможность запустить умелую лапу в казну. Подполковник очень нуждался в средствах, хотя антиквариат последнее время подешевел, но именно поэтому было самое время его покупать, покупать. Списков на памятники Сухоплещенко составил два: первую очередь и вторую. Во главу первого поставил памятник лично Заобскому и с помощью Шелковникова завизировал оба списка у генсека, дальше первой строчки тот, естественно, читать не стал, да и вообще был человеком умным и понимал, что сам до сих пор жив лишь потому, что ничего-то у боярской клики по-настоящему не готово: ни идеологические труды, ни ритуал коронации, ни мундиры, ни припасы к народному гулянию, есть у них пока что только добротный император, а больше пока что ничего. Памятник Заобскому заказали немедленно, без конкурса, заказали президенту Академии художеств, благо тот был как раз скульптором-монументалистом, благо тоже лежал в реанимации. Так что либо поспеет академик с памятником как раз к кончине премьера, тогда посмотрим, либо загнется сам и тогда другого в реанимации найдем и тоже посмотрим, либо премьер помрет раньше и тогда мы насчет того, нужен ли ему памятник, обязательно, со всей пристальностью, посмотрим, посмотрим.

Список, по крайней мере первый, составил для комиссии человек образованный, отдыхающий после допиленного «Илитша в Ламанче» крымский татарин, автор песни «Тужурка». Следующего Иллидша Шелковников отменил, сказал, семь романов довольно, героя менять будем. Мустафа не возражал, мелкие поручения — вроде составления списков «кому-бы-памятник» — выполнял шутя, опираясь отчасти на свою эрудицию, отчасти просто на фантазию. Во-первых, значит, Заобский — впрок. Но с немалым обалдением прочел подполковник имя и фамилию человека, которому надлежало ставить сразу два памятника, в Москве и на родине. Человека этого звали Николай Ульянов, и был он дедом вождя. А что? Отцу уже два памятника есть, значит, и деду не меньше двух. Между Павлом и боярской кликой вопрос о точке зрения на самого вождя-основателя был решен с первых дней, — это, значит, основатель-герой, свергший династию младших узурпаторов, — оно и просто, и никто не в обиде. Родиной Николая Ульянова, зачинателя и основателя портняжного дела и всех иных портняжных промыслов на юге России, на Кубани, в Калмыкии, оказалась Астрахань. «Подлый татарин!» подумал про себя Сухоплещенко с немалым уважением. Сухоплещенко вопрос о памятнике этому типу в Москве покамест замял на всякий случай, когда надо будет, то хоть посредине Кремля дедом внука заменим, — а вот с памятником в Астрахани вопрос пришлось форсировать, а главное же — чтобы и памятник там был, с одной стороны, поставлен, но, с другой стороны, и не мозолил глаза. Подполковник слетал в Астрахань и нашел решение: надо сделать так, чтобы памятник там, с одной стороны, был, с другой — чтобы его как бы почти не было. Памятник он решил воздвигнуть не обычный, а прямо для книги Гиннеса подводный. В глубинах реки Кутум, что значит «сазан», где прежде воблой торговали, теперь, ясно, не торгуют, воздвигся монумент в полный рост, как знак любви Николая Ульянова к родному краю, ну и как способ объяснить, почему тут больше воблой не торгуют — неудобно все-таки торговать над головой у предка вождя. Проекты памятника должны еще проходить конкурсы, раньше чем через год справиться с этим делом Сухоплещенко не надеялся, но был уверен, что уж подводный-то памятник никому не помешает. Однако выявил он у местных краеведов гадкую информацию, что Николай Ульянов был, по имеющимся точным свидетельствам, гером. Как и многие другие астраханцы, подполковник этого слова не знал, с сомнением сказал, что проверит, но, возвратившись в Москву, битых два дня пытался узнать, что это слово значит, а когда узнал — даже похолодел. Оказались это вполне русские люди, эти геры, однако же перешедшие в иудаизм. Таковых в СССР нынче почти уже не оставалось, все в Израиль когда еще умотали, только под Новгородом имелся колхоз в три деревни, тот желал ехать весь целиком и потому подзадержался, но с колхозом мы потом разберемся, выслать или просто послать подальше. То ли был этот Николашка самоявленным евреем, то ли нет, но слава Богу, что хрен татарский не удружил ставить памятников родственникам героя по материнской линии, иди там доказывай, что Израиль Бланк был за полвека до рождения героя крещен, что все у него путем, даже дочь его звали не Малка, а и в самом деле Мария, и что предпринимателем был этот Бланк хорошим, богатым, способствовал чему-то там, ядри его в корень, словом, предков у русского человека набиралась полная синагога. А докажи потом.

Дальше в списке был обозначен человек, само имя которого было прочитать без поллитры невозможно, Сухоплещенко прочел его по одной букве и все равно произнести не смог: Швайпольт Фиоль. Подполковник тряхнул за вымя двух-трех академиков, и узнал, что имя такое носил за всю историю только один человек, русский, — ох, вовсе не русский! — первопечатник, тискавший первые русские книги, оказывается, западным своим станком эдак за полвека до Ивана Федорова, — про того Сухоплещенко помнил, как-никак ему памятник против служебного кабинета кто-то уже поставил. Подлый татарин не упустил, конечно, случая вставить русскому народу перо в одно место: первопечатник был у вас, господа россияне, из немцев, так извольте увековечить. Сухоплещенко, чистокровный хохол, внутренне это дело одобрил, москалей он сильно не любил, но местом установки памятника все же определил в Москве Госпитальную площадь, центр бывшей Немецкой слободы. На всякий случай. Там раньше, кажется, памятник Бисмарку стоял.

Из памятников не людям, а событиям, идеям, субстратам, субстанциям и субститутам в качестве первого пункта значился вписанный тяжким почерком Г.Д.Шелковникова Памятник Неизвестному Танку, который надлежало воздвигнуть на сто первом километре Минского шоссе в виде колонны в сто один метр высотой, колонна, конечно, пятигранная, а сверху — настоящий танк, личный проект Г.Д.Шелковникова, потому что генерал решил огрести еще и госпремию по архитектуре и скульптуре, покуда Павел настоящую экономию не навел и деньги на премии есть. Ну, и другие памятники в списке имелись, но всех не перечислишь, не упомнишь, уж подавно не поставишь. Стоял, притом колом, вопрос об убирании других памятников, притом оставшиеся пьедесталы предполагалось использовать по назначению и усмотрению, пользуясь примерами: хорошо известной судьбой памятников Александру III в Феодосии и Трехсотлетию Дома Романовых в Вологде. В первую голову надлежало выяснить: где и какие по сей день сохранились памятники узурпаторам, членам «младшей ветви» Дома Романовых. С удивлением Сухоплещенко узнал, что таковых памятников имеется… полтора, один на площади, другой во дворе, оба очень ценные. «Половинкой» посчитал Сухоплещенко памятник Александру III работы Паоло Трубецкого, завезенный во двор Русского музея в Петербурге, убирать его оттуда не имело смысла, ибо на его место нечего было поставить, да и на экспорт еще могло пригодиться. Памятник же Николаю I в том же Петербурге, оказывается, стоял на двух копытах. Ввиду чрезвычайной ценности копыт этому памятнику выдал охранную грамоту кто-то из перво-главных советских вождей, и полковник решил с этой штуковиной пока не связываться: в копытах много ли корысти. Снимать — потом. Новые ставить надо. И темные вопросы решать. Вот стоит, скажем, на Воробьевых горах булыжник уже тридцать лет, а на нем написано, что тут будет памятник советско-китайской дружбе. С ним-то что делать: вдруг опять дружба будет, тогда чего ей, как покойнице, монумент клепать, а если же не будет, тогда по какой статье монумент этой покойнице оформлять, не одобряет Павел, если где лишние деньги тратятся!