Чужое сердце - Джоди Пиколт

– Я атеистка, – сказала я. – Но вам, наверное, следует также знать, что мой отец – раввин. И если вас это не устраивает, я могу подыскать другого врача. И я была бы очень признательна, если бы вы держали шутки о еврейских врачах при себе.

Утомленная пылкой тирадой, я наконец выдохнула.

– Знаете, – сказал он, глядя на меня, – а давайте вы будете называть меня просто Крис?

По-моему, об этом не написано ни в одной книжке об этикете, но я сама догадалась, что о способах убийства лучше говорить, когда подадут основные блюда.

Ресторан находился в старом колониальном здании в Орфорде. Доски паркета перекатывались у меня под ногами, как морские волны; сбоку доносился кухонный гомон. Хозяйка зала сладким, с хрипотцой голосом приветствовала нас, обратившись к доктору по имени.

Кристиан.

В зале было всего шесть столиков, и ни на одном из них скатерть, тарелки и бокалы не сочетались. Свечки горели в винных бутылках. По стенам были развешаны зеркала всевозможных форм и размеров (так в моем представлении декорирован девятый круг ада), но я их, считай, не заметила. Я спокойно попивала разбавленное водой вино и притворялась, что не хочу портить аппетит свежеиспеченным хлебом с маслом или разговорами о казни Шэя Борна.

Кристиан улыбнулся мне.

– Я всегда подозревал, что судьба сведет меня с человеком, который теряет сердце, но никогда не думал, что в настолько буквальном смысле.

Официант принес тарелки. Меню распирало от кулинарных шедевров: вьетнамские буйабес, тортеллини с улитками, пельмени с чоризо. Слюнки текли от одних описаний: «Произведение ручной работы! Итальянская паста с петрушкой с сердцевинами свежих артишоков, жареным баклажаном, разнообразными сырами и сладким перцем, политая соусом из сушеных помидоров. Ломтики нежного куриного филе с тонко нарезанной копченой ветчиной и свежим шпинатом, сыром «Асиаго» и сладким луком, подается со свежей лапшой феттучини и разбавленным вином сорта «Марсала». Жареная утиная грудинка, подается с соусом из сушеных вишен и блинчиком из дикого риса».

В шальной надежде обмануть Кристиана насчет своих габаритов я сглотнула слюну и заказала закуску. Я истово надеялась, что он закажет ягнячью ножку или стейк и я вымолю у него хоть кусочек. Но когда я призналась, что не голодна (колоссальная ложь), он сказал, что тоже обойдется одной закуской.

– Насколько я понимаю, – сказал Кристиан, – вашего клиента должны повесить так, чтобы второй и третий позвонки переломились, лишив его способности к спонтанной респирации.

Понять его, признаться, было нелегко.

– То есть ему сломают шею и он перестанет дышать?

– Да.

– И мозг, значит, отомрет?

Парочка за соседним столом покосилась на меня, давая понять что я слишком громко говорю. А также то, что не все любят обсуждать смерть за столом.

– Ну, не совсем. Гипоксические изменения происходят не сразу, именно они приводят к потере рефлексов… Которыми, собственно, и проверяют функции стволовой части мозга. Проблема В том, что человека нельзя оставлять висеть надолго: сердце остановится и он уже не сможет стать донором.

– Что же должно произойти?

– Штат должен согласиться, что факта остановки дыхания достаточно для того, чтобы извлечь тело из петли по вескому подозрению смерти. Затем, дабы защитить сердце, ему нужно будет сделать интубацию и только потом проверить, мертв ли его мозг.

– А интубация – это не то же самое, что реанимация?

– Кет. Это эквивалент подключения к аппарату искусственно «го дыхания, которому подвергают людей с умершим мозгом. Органы останутся в целости и сохранности, но мозг прекратит работать, как только произойдет разрыв спинного мозга и начнется кислородное голодание. Сколько ему кислорода ни вкачивай.

Я кивнула.

– Тогда как же диагностируется смерть мозга?

– По-разному. Сначала можно провести физическое обследование: убедиться, что зрачок не реагирует на свет, самостоятельное дыхание невозможно, а глотательный рефлекс отсутствует. Повторить через двенадцать часов. Но поскольку дорога будет каждая минута, я бы посоветовал транскраниальный тест Доплера, который при помощи ультразвука измеряет кровяное давление в сонной артерии у основания мозга. Если давление не возобновится в течение десяти минут, врач может официально констатировать смерть мозга.

Я представила, как Шэя Борна не способного выстроить связное предложение и грызущего ногти до мяса – ведут на виселицу. Представила, как на шее у него затягивается петля, – и волосы у меня встали дыбом.

– Какая жестокость, – тихо сказала и, отложив вилку.

Кристиан немного помолчал.

– Еще в ординатуре в Филадельфии я впервые должен был сказать матери, что ее ребенок мертв. Его задели в бандитской перестрелке. Ему было восемь. Просто пошел в магазин за молоком и оказался в неправильном месте в неправильное время. Я никогда не забуду ее взгляда, когда я сказал, что мы не сумели его спасти. Мне кажется, когда убивают ребенка, на самом деле умирают два человека. Вот только матери приходится еще долго терпеть сердцебиение. – Он взглянул на меня. – Да, это будет жестоко по отношению к мистеру Борну. Но сначала это было жестоко по отношению к Джун Нилон.

Я откинулась на спинку стула. Вот, значит, как. Знакомишься в кои-то веки с образованным, безумно красивым, очаровательным выпускником Оксфорда, а он оказывается настолько правых взглядов, что как он еще не окосел, ума не приложу.

– Значит, вы сторонник смертной казни? – спросила я, изо всех сил стараясь не выказать своего возмущения.

– По-моему, легко придерживаться высоких моральных принципов, пока это не коснулось лично тебя. Могу ли я как врач оправдать убийство? Нет. С другой стороны, у меня еще нет детей. И я совсем не уверен, что вопрос прояснится, когда я их заведу.

У меня тоже еще не было детей. И учитывая мои темпы, возможно, никогда и не будет. С Джун Нилон я встречалась лишь однажды – на той реституционной встрече, и смотреть на нее я не могла: настолько очевиден был клокочущий в ней праведный гнев. Я не знала, каково это, когда ты девять месяцев носишь ребенка под сердцем, а потом твое тело деформируется, выпуская его в мир. Я не знала, каково это, когда ты баюкаешь младенца и слышишь мелодию в его дыхании. Но я знала, каково это – быть дочерью.

Ведь мы с мамой ругались не всегда. Я до сих пор помнила, как мне хотелось быть такой же стильной, как она. Как я обувала ее туфли на высоких каблуках, как натягивала ее атласные комбинации, будто платья, и погружалась в волшебный мир ее косметички. Когда-то я хотела быть ею.

В этом мире так трудно отыскать любовь, найти человека, который придаст смысл твоему существованию. И ребенок, пожалуй, был чистейшим образцом такой любви. Ребенок – это любовь, которую не нужно искать, которой ничего не нужно доказывать, которую не нужно стремиться удержать.

Потому-то, когда ты ее теряешь, тебе становится так больно.

Мне вдруг захотелось позвонить маме. Мне захотелось позвонить Джун Нилон. Я пришла на первое со времен Юрского периода свидание, свидание, которое на самом деде было делов встречей, и больше всего мне хотелось заплакать.

– Мэгги? – Кристиан подался вперед. – Вы в порядке? – И о коснулся моей руки.

Как там он говорил? «Лишить способности к спонтанной респирации»?

К столику подошел официант.

– Надеюсь, вы оставили место для десерта.

Уж чего-чего, а свободного места во мне хватало. Закуской оказался крабовый пирог размером с ноготь большого пальца. Но я ощущала тепло его кожи, и оно походило на жар свечи – и я, само собой, растаяла.

– Ах нет, – сказала я. – Я сыта.

– Хорошо, – сказал Кристиан, убирая руку. – Тогда счет, пожалуйста.

Черты его лица едва заметно изменились, и голос, казалось, слегка задрожал.

– В чем дело? – спросила я. Он лишь покачал головой, но я поняла, что дело в смертной казни. – Вам кажется, что я по ту сторону баррикад?

– Мне вообще не кажется, что есть какие-то баррикады. Но дело не в этом.

– В чем же тогда?

Официант тактично подложил кожаную папку со счетом, и Кристиан открыл ее.

– Моя последняя девушка была примой в Бостонской балетной труппе.

– Вот как, – пробормотала я. – Она, наверное, была… Красивой. Изящной. Худой.

Полной моей противоположностью.

– И всякий раз, когда мы ходили куда-то обедать, я чувствовал себя… обжорой. Я-то хотел есть, как всякий человек, а она вообще ни черта не ела. Я думал… даже, скорее, надеялся, что у вас все же есть аппетит.

– Но я обожаю шоколад! – не подумав, ляпнула я. – И яблочные оладьи, и тыквенный пирог, и мусс, и пирожные. Я бы, наверное, сожрала все, что есть в этом меню, если бы не боялась показаться вам свиньей. Я просто хотела, чтобы вы… – Я нерешительно умолкла.