Джен Эйр - Бронте Шарлотта

На ковре рядом с чашей сидел мистер Рочестер в костюме и тюрбане, сооруженных из шалей. Одежда эта удивительно гармонировала с его темными глазами, смуглой кожей и лицом язычника. Он выглядел настоящим восточным эмиром, владыкой шелкового шнурка или его жертвой[53]. Вскоре появилась мисс Ингрэм, тоже в восточном наряде: талию обвивал кушак из алого шарфа, голова была повязана вышитым платком. Красивые руки были обнажены по плечи, и одной она грациозно придерживала кувшин, поставленный надо лбом. Фигура, лицо, смуглость, весь ее облик приводили на ум красавиц Израиля времен патриархов. Несомненно, такое впечатление она и старалась произвести.

Она приблизилась к чаше и наклонилась над ней, словно зачерпывая кувшином воду, а затем снова поставила его на голову. Сидевший у колодца, казалось, окликнул ее, о чем-то попросил. Она «тотчас спустила кувшин свой на руку свою и напоила его»[54]. Тогда из складок одежды на груди он извлек ларчик, открыл и показал ей великолепные браслеты и серьги. Она изобразила изумление и восторг. Опустившись на колени, он поставил ларчик с драгоценностями у ее ног. Ее лицо и жесты выражали ошеломление и радость. Незнакомец застегнул браслеты на ее запястьях и вдел золотые обручи ей в уши. Елиезер и Ревекка! Не хватало только верблюдов.

Отгадывающие вновь тихо посовещались, но, видимо, так и не пришли к согласию, какое слово или слог изображала эта сцена. От их имени полковник Дент потребовал, чтобы было показано «целое», после чего занавес вновь опустился.

Когда он открылся в третий раз, видна была лишь часть гостиной, остальное загораживала ширма, на которую набросили какую-то темную грубую ткань. Мраморную чашу убрали, а на ее месте стояли сосновый стол и кухонный табурет, тускло освещенные лишь фонарем – восковые свечи были погашены.

Среди этого убожества сидел мужчина – сжатые кулаки покоились на его коленях, глаза были устремлены в пол. Я узна ла мистера Рочестера, хотя вымазанное сажей лицо, беспорядок в одежде (один рукав был почти оторван, словно в драке), отчаявшееся угрюмое выражение, взлохмаченные, спутанные волосы очень его изменили. Когда он шевельнулся, раздался лязг – на его руках были цепи.

– Bridewell![55] – воскликнул полковник Дент, и шарада была решена.

После того как участники переоделись в обычные костюмы, что заняло некоторое время, они вернулись в столовую. Мистер Рочестер шел с мисс Ингрэм, которая расхваливала его актерские способности.

– Знаете, – сказала она, – из этих трех ролей больше всего вы мне понравились в третьей. Ах, если бы вы родились немного раньше, каким незабываемым джентльменом с большой дороги вы стали бы!

– Я смыл с лица всю сажу? – спросил он, повернувшись к ней.

– Увы, да, как ни жаль. Ничто так не подходит к цвету вашего лица, как эта разбойничья пудра.

– Так, значит, вам понравился бы герой с большой дороги?

– Английский разбойник занимает следующее место за итальянским бандитом, а того способен превзойти только левантийский пират!

– Ну, кем бы я ни был, не забывайте – вы моя жена. Мы ведь сочетались браком час назад на глазах у всех этих свидетелей.

Она игриво засмеялась и слегка покраснела.

– А теперь ваша очередь, Дент, – сказал мистер Рочестер, и его компания заняла освободившиеся стулья.

Мисс Ингрэм села по правую руку своего режиссера, остальные лицедеи расположились справа и слева от них. Теперь я не следила за новыми актерами, уже не ждала с интересом, чтобы занавес открылся. Все мое внимание приковывали зрители, мои глаза, прежде обращенные на арку, неумолимо притягивал полумесяц стульев. Какую шараду разыграла компания полковника Дента, какое слово они задумали, как оделись, я совершенно не помню, но у меня все еще встают перед глазами минуты, когда следом за каждой сценой зрители совещались. Вновь я вижу, как мистер Рочестер поворачивается к мисс Ингрэм, а она к нему, я вижу, как наклоняется ее голова, так что локоны почти прикасаются к его плечу и щекочут его щеку. Я слышу их приглушенный шепот, вспоминаю взгляды, которыми они обменивались, и в памяти оживают чувства, охватившие меня тогда.

Я уже призналась тебе, читатель, что полюбила мистера Рочестера и не могла его разлюбить потому лишь, что он перестал меня замечать, потому лишь, что я могла проводить часы в одной комнате с ним и он ни разу не обращал на меня ни единого взгляда, потому лишь, что я видела, как им всецело завладела знатная красавица, которая брезговала коснуться меня и оборкой платья, а если ее темные надменные глаза случайно замечали меня, тотчас отводила их, как от ничтожества, недостойного и секунды внимания. Я не могла разлюбить его потому лишь, что не сомневалась в его скором браке с этой самой красавицей, потому лишь, что я ежедневно замечала ее гордую уверенность в его выборе, потому лишь, что я ежечасно наблюдала его манеру ухаживать, которая, хотя и была небрежной, более рассчитанной на то, чтобы не он искал, но его искали, очаровывала именно этой небрежностью, а гордость делала ее неотразимой.

В подобных обстоятельствах нечему было охладить или прогнать любовь, хотя многое рождало отчаяние. И многое – ревность, как подумаешь ты, читатель, то есть если женщина, стоящая столь низко, как я, посмела бы ревновать к женщине, стоящей так высоко, как мисс Ингрэм. Однако я не испытывала ревности, во всяком случае очень редко. Мучавшую меня боль это слово не объяснило бы. Мисс Ингрэм стояла ступенью ниже ревности, была недостойна этого чувства. Извините кажущийся парадокс, но я говорю серьезно. Она была вся напоказ, но ни в чем не настоящая; она обладала прекрасной внешностью, многими светскими талантами, но ее ум был убогим, сердце пустым от природы: на этой почве ничто не взрастало само собой, ни один плод не радовал душистой свежестью. Она не была доброй, она не умела мыслить самостоятельно и повторяла звучные фразы, вычитанные из книг, и никогда не высказывала – никогда не имела! – собственного мнения. Она превозносила сильные чувства, но не знала, что такое сочувствие и жалость. В ее характере не было ни мягкости, ни искренности. И очень часто она выдавала это, без всякого повода давая волю злобной неприязни, которую питала к маленькой Адели: отталкивала с тем или иным презрительным эпитетом, стоило девочке приблизиться к ней, или приказывала ей выйти из комнаты, неизменно обходясь с ней холодно и презрительно. Не только мои глаза следили за этими проявлениями истинного характера – и следили внимательно, пристально, проницательно. Да! Будущий жених, мистер Рочестер, держал свою суженую под неусыпным наблюдением, и вот этот-то здравый смысл, эта его настороженность, это ясное и полное представление о недостатках его красавицы, это явное отсутствие страсти к ней и были неиссякаемым источником моих мук.

Я видела, что он намерен жениться на ней ради ее знатности или, возможно, по политическим соображениям – потому что ее положение в свете и родственные связи его устраивали. Я чувствовала, что он не подарил ей свою любовь и не в ее силах завладеть этим сокровищем. В этом-то и заключалась беда, это-то и язвило и мучило, это-то и вызывало и питало лихорадку, снедавшую меня: ей не было дано его очаровать.

Если бы она сразу одержала победу, если бы он был покорен и со всей искренностью сложил сердце к ее ногам, я бы закрыла лицо, отвернулась к стене и (фигурально выражаясь) умерла бы для них. Будь мисс Ингрэм истинно хорошей, благородной женщиной, наделенной волей, пылкостью, добротой, умом, я бы вступила в смертельный поединок с двумя тиграми – ревностью и отчаянием, а затем, когда сердце было бы вырвано из моей груди и пожрано, я бы с восхищением признала ее превосходство и успокоилась бы до конца моих дней. И чем выше было бы ее превосходство, тем сильнее она восхищала бы меня – и тем большее спокойствие я обрела бы. Однако видеть, как мисс Ингрэм прилагает все усилия обворожить мистера Рочестера, видеть бесплодность этих усилий и ее неспособность понять, что она вновь и вновь терпит неудачу, хотя самодовольно верит в меткость своих стрел, видеть, как она торжествующе поздравляет себя с победой, тогда как на самом деле ее гордыня и самовлюбленность все дальше и дальше отодвигают желанную цель, – видеть все это и было мукой, борьбой между ежеминутным волнением и необходимостью безжалостно его подавлять.