Право на пиво - Владимир Васильев

Минут через десять, к охране, прибежавшей на шум и начавшей было выламывать дверь, вышла зардевшаяся секретарша и, сказав серьезным голосом: «Юрий Юрьевич просил не беспокоить!», поспешила заваривать чай и разливать по кружкам пиво. Из кабинета, тем временем, доносились восторженные возгласы директора и чей-то то и дело срывающийся на рык бас беспрестанно повторял: «Вы еще узнаете благодарность грифонов!»

На следующую ночь, большая партия пива, с вечера выставленная во дворе завода по приказу директора, бесследно исчезла, а вместо нее люди, пришедшие утром на работу, обнаружили целую гору золотых слитков. Сторожа в один голос рассказывали о гигантских птицах, что явились вдруг с небес и, унеся с собой все пиво, оставили взамен золото. Директор распорядился выставить около золота круглосуточную вооруженную охрану и отправить один слиток на экспертизу. Золото оказалось настоящим, высшей пробы. После обеда к Юрию Юрьевичу, предварительно осмотрев золотую гору, наведался начальник налоговой полиции. Был он поначалу суров и сдержан, но от директора вышел просветленный и тут же полетел на доклад к вышестоящему начальству. Вскоре чудесная новость добралась и до самого президента…

А спустя неделю на заводе повторилось то же самое: оставленное на ночь пиво исчезло, а вместо него появилось новая золотая гора, еще выше прежней. Но этому уже никто не удивился…

Владимир Васильев

ИСПОВЕДЬ ЗАВЕДОМОГО СМЕРТНИКА

Выжить бы…

Надеюсь, получится. Глупо, конечно: из наших практически никто не ускользнул, не избежал предначертанной участи. Но я все равно надеюсь. Что еще остается?

Ничего.

Знали бы вы, насколько это ужасно: знать, что не выживешь. И все-таки я трепыхаюсь, я пытаюсь ускользнуть, уползти, спрятаться, вырваться из этого порочного и чудовищного круга.

Гляжу направо. Н-да.

Налево. Ничуть не лучше. Значит, будем глядеть прямо перед собой.

Взгляд останавливается на трупе, застывшем на полу. Это метра на три вниз. Ну вот, еще одна жертва в этой бессмысленной битве. Хотя, кто назвал это битвой? Избиение. Геноцид.

Впрочем, есть немало примеров, когда и мы бивали врага. В кровь, иногда и до смерти. Но, к сожалению, это случаи единичные и несистематические. Ну, разбитая голова, ну вспоротый живот. Детские игрушки. А где масштабные операции? Где потери в рядах противника и неудержимое, как лавина, контрнаступление с нашей стороны?

Нету. Слишком уж мы разобщены и молчаливы. Слишком привыкли, что нас уничтожают. Сама судьба, будь она неладна, предопределила это: нас выслеживают, захватывают и уничтожают. Хорошо еще если сразу и без мук. А бывает и хуже. Вас когда-нибудь запирали надолго в холоде, где нечем дышать, где вокруг лед и иней, где все внутри стынет и где прахом идут любые надежды? Завидую, если нет. А ведь есть еще и огонь и он тоже способствует нашим мукам. Да мало ли способов посеять смерть?

По мне — так лучше холод. Угасаешь медленно, чувствуя как жизнь медленно-медленно утекает из тебя, как цепенеют мысли и иней так же медленно-медленно оседает на теле. По крайней мере уже не почувствуешь, как тебя, окоченелого, вынут и, чувств никаких не изведав, свернут шею.

Тьфу ты, можно подумать, я уже испытывал все это. Испытывал… А, может, и правда испытывал? Откуда эти воспоминания? Пресловутая память поколений? Или это не я помню, а кто-то во мне? Или наоборот — помню не «Я» как личность, как мыслящий объект, а помнит моя телесная оболочка? У тела ведь тоже может быть память.

Чушь. Бред. Сейчас это не главное. Затаиться, замереть, не привлекать ничьих взглядов.

Некоторые умудряются на шаг столь же красивый, сколь и бессмысленный — с высоты, навстречу асфальту. По мне — так та же смерть, только не по воле врага, а по собственной воле. К сожалению, исход все равно одинаковый.

Не хочу.

Замереть, затаиться…

Враг. Приближается. Неспешно, походкой хозяина. Лениво скользит глазами; от этого взгляда все внутри цепенеет. Кажется, он видит нас насквозь и никакая неподвижность, никакие прятки не спасут.

Таюсь. Я маленький, я крохотный, я прозрачный. Меня вообще нет! Я выдумка! Фантом! Чего стоишь, проваливай давай, не трави душу! фух. Кажется, ушел. Пока живем. Надолго ли?

Ну, что, пробуем дальше? Глядите-ка, а труп, который я недавно видел, уже убрали. Быстро работают, этого не отнять.

Итак, куда? С высоты? Нет, это не мой путь. А какой тогда мой?

Не успеваю додумать — снова враг. Уже другой, полненький и лысый. Вот ведь пакость: нам даже такие опасны. Полненькие — в особенности. Глядит пока в другую сторону, там, вроде кто-то из наших тоже пытался схорониться.

Мысли словно замерзают, остается одна, циклическая: «Не меня! Не меня!»

Гадкая мысль, не спорю. Не меня, так другого. А представить себя на месте этого другого? Не хоч-у-у-у-у-у!!! И все равно — таюсь и твержу мысленно: «Не меня! Не меня! Чтоб вам всем сгореть и замерзнуть одновременно, сволочи!»

Когда придет мой черед, я буду реабилитирован за это трусливое: «Не меня!» Но сильно ли меня обрадует реабилитация? Сомневаюсь.

— Две бутылки «Оболони», пожалуйста, — говорит лысый. — Одну откройте.

— «Оболонь» теперь с пробкой на резьбе, — с ленцой сообщает продавец и тянется ко мне и моему соседу.

— Да знаю я эту резьбу, — бурчит лысый. — Плоскогубцами не свернешь. Откройте.

Последнее, что я вижу перед глотком воздуха и падением в преисподнюю — тянущийся к моей шее-пробке ключ с эмблемой «Оболони».

Трудно быть пивом…

Октябрь 2004.

Москва, Соколиная Гора.

Михаил Рашевский

ЭТОТ СТАРЫЙ НОВЫЙ ГОД

— Оболонь! Оболонь, дружище, ты куда запропастился? — из-за вентиляционной решетки высунулась лохматая голова Михася. Борода воинственно вздыблена, сурово насупленные брови чайкой взлетают над переносицей, ноздри раздуты. Ух, какие мы грозные! Гневно зыркнул по сторонам, забормотал что-то маловразумительное и полез обратно в вентиляцию.

— Да здесь я, здесь, — крикнул я ему вслед. Если можно это назвать «криком». Скорее, «громким шепотом». — Тише, Михась! Давай скоренько ко мне!

— О! Что ж ты, тудыть твою растудыть, прохлаждаешься до сих пор в своей вотчине! — Михась неслышно спрыгнул на пол и тут же вторым прыжком очутился рядом со мной. — Наши уже почти все собрались, ждут, тык скаать, председателя, а он все от подопечных никак не оторвется. Бросай все к чер… эээ… к сарайникам вкупе с овинниками и полетели! Цигель, цигель, ай-лю-лю! Они тебя никогда не отпустят, их же тут миллион!

Ну, не миллион, конечно, а сто сорок душ будет. А если живность их домашнюю взять (тараканов и муравьев не в счет!), то и все две сотни наберется. И за каждым проследи, да паутину в узоры заплети, да коляску с дитем малым покачай, да конфорку под чайником забытым выключи, да ссору утихомирь. И что взамен? Стакан молока и горбушка хлеба? И то лишь единицы помнят. Мне эти «кисломолочные продукты» и «хлебобулочные изделия» как-то побоку, внимание и почет важнее. А все равно не бросишь. Свои ведь. Родненькие.

Ой, разве я не представился? Извинения покорнейше прошу, уважаемые. Оболонь. Домовой.

Да, домовой. А что тут такого? Между прочим, защитник. И совсем не пакостник. Ну, иногда, правда, проводим скопом (как это по-вашенскому) «сеансы групповой терапии». То есть, ежели совсем уж семья разваливаться начинает, и не помогают наши уговоры, тогда мы шумим. Ну, возмущаемся просто. Громко. Явно. И — помогает! А вы нас за это… как там… Поттер Гейтсами обзываете. И неправда. Никакие мы не Поттеры. Это у заграничных домовых такие клички. Может, вы «Портер» говорите, а мы не разбираем? Ежели «Портер», тогда ладно, тогда обзывайтесь. «Портер» мы любим. Здешний. Оболоньский. А за Гейтса еще ответите! Тоже какой-то иностранец, а вы тут им обзываетесь. Некультурно. «Вы еще не испытали счастья групповой терапии домовых? Тогда мы идем к вам!» Хе-хе.

Да уж. Повезло мне с домом. Привалило счастьицем. У других вотчина так вотчина — одноэтажные домишки, с подпольем и горищем. Одна-две семьи, все чинно благородно. И компания в придачу — овинник тот же, сарайник. Ежели повезет, то и вила перелетная захаживать в гости повадится. А здесь!.. Одно слово — новострой. Мой домишко уж больше трех десятков лет как снесли, а на его месте построили эту вот… малютку… И вместо одной семьи я получил тридцать. Мои собратья по несчастью разбежались по окраинам — в Теремки, на Красный Хутор, в привычные им домики. А я остался на свою голову. Каждый год говорю себе: «Хватит! Надоело! Я не выдержу!» И каждый год откладываю еще на год. Куда ж я от родненьких моих денусь?

Да еще и Головой всех киевских домовых выбрали. «Ты, — говорят, — на Оболони живешь, в пиве лучше всех разбираешься, значит — быть тебе пивочерпием». То есть на собраниях наших я пивом заведую. «Оболонью», конечно. Главный разливающий. Должность, скажу я вам, завидная. Главное — вкусная, хе-хе.