Весь мир театр - Борис Акунин

Чем у них закончился разговор и откуда они с Фандо-риным друг друга знают, Элизе осталось неведомо. Как только она услышала про бритву и перерезанное горло, в глазах у нее потемнело, потом что-то сильно ударило в затылок. Это она лишилась чувств и упала, стукнулась об пол головой.

Она пришла в себя, должно быть, через минуту или две, но Эраста и Сени-Симона в зале уже не было. Над Элизой хлопотали Сима и Василиса Прокофьевна: первая махала веером, вторая совала нашатырь — в театре всегда имелся изрядный его запас, потому что у актрис легко возбудимые нервы. Газонов мрачный сидел в углу сцены, прямо на полу, по-японски скрестив ноги. Остальные члены труппы сгрудились вокруг режиссера.

— …Трагическое событие, но не нужно отчаиваться! — говорил Ной Ноевич. — Покойный был человеком большой души, он о нас позаботился! Как вы помните, он завещал «Ковчегу» капитал, который позволит нам безбедно существовать. А кроме того, на меня приятное впечатление произвел его партнер. По-моему, прекрасный молодой человек — эмоциональный, порывистый. Думаю, мы найдем общий язык. Друзья мои, во всяком несчастье нужно находить свои плюсы, иначе жизнь на земле давно прекратилась бы! Представьте себе, что будет твориться на нашем следующем спектакле, как только публика узнает о причине нового самоубийства.

Здесь все обернулись и увидели, что Элиза очнулась. Как выразительны были обращенные на нее взгляды! Как много рассказывали они о каждом! По Лисицкой было видно, что она мучительно завидует той, из-за кого убивают себя мужчины и о которой завтра опять напишут газеты. Резонер Лев Спиридонович глядел печально и сочувственно. Вася жалостно вздыхал. Девяткин неодобрительно хмурился. Мефистов провел пальцем по горлу и беззвучно поаплодировал. Дурова скорчила гримаску, означавшую: ах, господа, какие вы все идиоты. Ловчилин подмигнул: неплохо изобразила обморок, браво.

А Ной Ноевич приблизился к Элизе и шепнул:

— Держись, девочка! Голову выше! Всеевропейская слава, вот что это такое!

Он был, пожалуй, еще отвратительней Мефистова.

«Не будет вам никакого спектакля, не потирайте ручки, — мысленно сказала она Штерну. Элиза, как очнулась, уже знала, что делать. Само пришло. — Но вы, Ной Ноевич, не переживайте. Потом наверстаете. Концерт памяти великой актрисы, огромные сборы, газетные заголовки про театр — всё будет. Но уже без меня».

Не было смысла объяснять им всем, что это убийство. Не поверят. Им нравится сказка о Belle Dame sans merci,[5] доводящей поклонников до смерти своей жестокостью. Ну и ради Бога. Если люди хотят запомнить Элизу Луан-тэн именно такой, быть по сему.

Она ощущала бесконечную, смертельную усталость. Трепетать крылышками уже не было сил. Пора положить конец всему: ужасу, злодейству, бесконечной пляске смерти. Из-за Элизы никто больше не погибнет, ни один человек. С нее довольно. Она уходит.

Никакого решения Элиза не принимала. Оно возникло само как единственно возможное, естественное.

Ной Ноевич пребывал в возбуждении. Предвидя осаду со стороны репортеров и зевак, он принял меры: переселил Элизу в «Метрополь», где есть этаж для важных постояльцев — с особенным швейцаром, не допускающим посторонних. Дело, разумеется, было не в обороне от прессы. Штерну важно было продемонстрировать, как роскошно живет ведущая актриса его театра.

Элиза не спорила. Клубникина с Простаковым перевезли ее на новое место, в шикарный трехкомнатный апартамент с роялем и граммофоном, с балдахином над кроватью, с пышными букетами в хрустальных вазах.

Она сидела в кресле, не снимая шляпы и накидки, тускло смотрела, как Сима развешивает в гардеробной комнате платья. Убить себя — это тоже требует усилия. А сил не было никаких. Совсем.

Завтра, сказала себе она. Или послезавтра. Но жить больше не буду, это несомненно.

— Я всё разложила, — сказала Сима. — С вами посидеть?

— Идите. Спасибо. Со мной все в порядке. Они ушли.

Она не заметила, как стемнело. За окном на Театральной площади светились фонари. В комнате было много блестящего — бронза, позолота, лак — и всё это мерцало, играто бликами.

Элиза провела рукой по густо напудренному лицу — поморщилась. Надо умыться.

Она медленно добрела до ванной. Каждый шаг давался с трудом.

Включила электричество. Посмотрела в зеркало на белое лицо с синими подглазьями, лицо самоубийцы.

На туалетном столике, меж флаконов и коробочек, лежало что-то белое. Сложенный листок. Откуда?

Она механически взяла, развернула.

«Я тебя предупреждал ты навсегда моя. Каждый с кем ты спутаешься сдохнет», прочла Элиза, узнала почерк и вскрикнула.

Никакого завтра, никакого послезавтра! Прекратить эту муку немедленно! Даже в аду не может быть страшнее!

Она не ломала себе голову, откуда Чингиз-хан узнал о переезде и как умудрился подкинуть в ванную записку.

Сатана, он и есть сатана. Но апатию и вялость будто сдуло порывом ветра. Элизу трясло от нетерпения.

Всё, всё! Прочь из этого мира! Скорей!

Включив повсюду свет, она стала метаться по комнатам в поисках подходящего средства.

Смерть готова была принять ее в свои объятья повсюду. Окно являло собой открытую дверь в Небытие — довольно лишь переступить порог. Люстра сверкала подвесками, среди которых нашлось бы место и для висящего тела. В шкатулке для лекарств лежат пузырек лауданума. Но актриса не может уходить из жизни, будто обычная женщина. Даже в смерти она должна быть прекрасной. Последний выход, под занавес, нужно поставить и сыграть так, чтобы это запомнилось.

Подготовка сцены заняла и отвлекла Элизу, ужас сменился лихорадочным оживлением.

Она вынула цветы, разбросала их по полу ярким благоуханным ковром. Поставила кресло. С двух сторон две пустые хрустальные вазы.

Протелефонировала на рецепцию, велела принести в номер дюжину красного вина, самого лучшего.

— Дюжину? — переспросил бархатный голос. — Сию минуту-с.

Пока доставляли, Элиза переоделась. Черный шелковый халат с китайскими драконами был похож на кимоно — напоминание о последней роли.

Вот и вино. Она велела открыть пробки.

— Все-с? — спросил официант, но не очень удивился. От актрисы можно ожидать чего угодно.

— Все.

Шесть бутылок Элиза опорожнила в одну вазу, шесть в другую.

Неслучайно женщины с развитым чувством красоты, если уж решают покончить с собой, обычно вскрывают вены. Кто-то ложится в ванну, набросав туда лилий. Кто-то опускает разрезанные руки в тазы. Но хрустальные вазы с красным бордо, чтоб благородное вино своим цветом поглотило кровь — о таком Элиза не читала. Это нетривиально, это запомнится.

Не завести ли музыку? Она перебрала граммофонные пластинки, выбрала Сен-Санса. Но отложила. Пластинка доиграет, а сознание, возможно, еще не померкнет. Придется умирать не под прекрасную музыку, а под отвратительный скрип иглы.

Она представила себе, какого шума наделает ее смерть и — глупо, конечно, — пожалела, что всего этого не увидит. Можно вообразить, что за похороны устроит Ной Ноевич. Толпа за катафалком растянется на несколько верст. А что напишут газеты! Какие будут заголовки!

Интересно, кого возьмет Штерн на роль Идзуми? Ему нужно будет вводить замену срочно, пока не угасла шумиха. Наверное, переманит Германову из Художественного. Или вызовет телеграммой Яворскую. Бедняжки. Им можно посочувствовать. Трудно соперничать с призраком той, чья кровь вытекла в вино.

Еще пришла в голову вот какая мысль. А не оставить ли письмо, рассказывающее всю правду о Чингиз-хане? Можно приложить его записку, это будет доказательством.

Но нет. Много чести. Негодяй будет интересничать, наслаждаться ролью инфернального мужчины, сведшего в могилу великую Элизу Луантэн. Да еще, чего доброго, выйдет сухим из воды. Одной записки для суда, пожалуй, будет маловато. Лучше пускай все думают и гадают, что за порыв унес таинственную комету в беззвездное небо.

И вот она села в кресло, завернула широкие рукава, взяла острые маникюрные ножницы. В статье о какой-то юной самоубийце-декадентке (в России ведь нынче целая волна самоубийств) Элиза читала, будто перед вскрытием вен та долго держала руки в воде — это смягчает боль. Не то чтоб такой пустяк, как боль, сейчас что-то значил, но все-таки лучше избежать вторжения грубой физиологии в акт чистого духа.

Десять минут, сказала себе она, опуская кисти рук в вазы. Вино было охлажденным, и Элиза поняла, что десяти минут ей так не высидеть — пальцы онемеют. Пожалуй, довольно пяти. Бездумно, почти безучастно она стала смотреть на часы. Оказывается, минута — это ужасно долго, целая вечность.

Три раза стрелка качнулась с деления на деление, потом зазвонил телефон.

Сначала Элиза поморщилась. Как некстати! Но стало любопытно: кто бы это мог быть? Что за сигнал посылает ей жизнь напоследок, от кого?