Весь мир театр - Борис Акунин

Он не арифмометр! Он живой человек! Его придется любить. И что, если он захочет детей? Ведь «плодотворное сотрудничество, именуемое браком» действительно приносит плоды. Миллионеры вечно желают иметь наследников.

— Хорошо. Я подумаю…

Она повернула ключ, открыла дверь — и в нос ударило запахом смерти. Элиза закричала, зажмурила глаза, но они успели воспринять кровавое послание, которое адресовал ей изверг. Оно гласило: «Ты — моя. Всякий, кто смеет к тебе приблизиться, умрет страшной смертью».

Никто кроме Элизы не понял и не мог понять, что произошло на самом деле. Чингиз-хан, как обычно, устроил все с дьявольской изобретательностью. Все вокруг ахали, толковали о самоубийстве и жалели бедного, свихнувшегося от любви мальчишку. Элизе адресовали слова сочувствия, по большей части фальшивого, и жадно на нее пялились, будто в ней что-то изменилось. Ной Ноевич, тоже поужасавшись, тихо сказал: «Ну, Элизочка, поздравляю. Самоубийство поклонника — высший комплимент для актрисы. На следующий спектакль места будут брать штурмом». Все-таки в человеке, до такой степени одержимом театральностью, есть нечто пугающее.

Она сидела в фойе, ждала вызова к следователю, Симочка давала ей капли, Вася укутывал шалью. Внешне Элиза вела себя, как требовали ситуация и натура актрисы: с умеренной некрасивостью рыдала, дрожала плечами, заламывала руки, сжимала себе виски и прочее. Но думала не актерское, а женское. Собственно, мысль крутилась всего одна, неотступная: выбора нет, нужно выходить за нелюбимого. Если кто-то на свете и мог ее спасти от исчадия, то лишь Шустров с его миллионами, его уверенностью, его силой.

С какой же тоской смотрела она на Эраста, когда он задавал ей свои вопросы, пытался разобраться в тайне, ответ к которой знала только Элиза. Фандорин был великолепен. Он один не растерялся, когда все кричали и бегали. Все сразу инстинктивно начали его слушаться. А как иначе? В нем столько природной значительности! Она была ощутима всегда, но особенно проявилась в минуту кризиса. Ах, если б он, подобно Шустрову, обладал мощью и влиянием! Но Эраст всего лишь «путешественник», одиночка. Ему не справиться с Чингиз-ханом. В любом случае, она ни за что не согласилась бы подвергать жизнь Фандорина опасности. Пусть живет, пусть пишет пьесы. Брак с Андреем Гордеевичем — это способ спасти не только себя, но и Эраста! Если хан, с его сатанинской вездесущестью, пронюхает о том, что она была в связи с драматургом, ему конец. Нужно держаться от Фандорина подальше, хотя единственное, чего ей хотелось, — спрятать лицо у него на груди, вцепиться в него крепко-крепко, изо всех сил, и будь что будет.

Это преступное желание стало почти нестерпимым после долгого разговора с японцем.

Вечером, после репетиции (семнадцатого октября это было, в понедельник), она попросила Масу проводить ее до гостиницы. Ехать на авто не хотелось, потому что выдался чудесный осенний вечер, а идти одна Элиза боялась — за каждым утлом ей мерещилась тень Чингиз-хана. Пугала и мысль о вечере в пустом номере, о бессонной ночи. А еще хотелось поговорить о нем.

Разговор, начавшийся по дороге, был продолжен за ужином в «Массандре», а потом в гостиничном вестибюле. В номер Элиза партнера не пригласила — чтобы у Чингиз-хана, если он за нею следит, не возникло ревнивых подозрений. Она не имела права подвергать опасности жизнь славного «Михаила Эрастовича». Он очень ей нравился, и чем дальше, тем больше. Симпатичный, будто слегка пришепетывающий акцент не казался ей смешным — через пять минут она переставала замечать, что Маса неправильно произносит какие-то русские звуки. А сам японец оказался не только способным актером, но и в высшей степени приятным человеком. Эрасту очень повезло с другом.

Ах, сколько новых, важных вещей о любимом узнала от него Элиза! Даже не заметила, как пролетела ночь. Из ресторана в «Лувр» они пришли за полночь, устроились в удобных креслах, попросили чаю (Маса — с ватрушками) и говорили, говорили. Потом смотрят — на улице уже светает. Она поднялась в номер, привела себя в порядок, переоделась, вместе позавтракали в гостиничном буфете, а там уж пора и на репетицию.

Так откровенно и доверительно Элиза ни с кем еще не разговаривала. Притом о вещах, которые ее больше всего волновали. Какое удовольствие беседовать с мужчиной, который не смотрит на тебя с вожделением, не рисуется, не пытается произвести впечатление. Вася Простаков тоже из породы не ухажеров, а друзей, но собеседник из него так себе. Ни умом, ни знанием жизни, ни меткостью наблюдений с японцем ему не сравниться.

Ночь пролетела незаметно, потому что говорили о любви.

Маса рассказывал про своего «господина» (так он называл своего крестного отца). Какой тот благородный, талантливый, бесстрашный и умный. «Он вас любит, — сказал японец, — и это его мучает. Единственное, чего он боится на свете, это любви. Потому что те, кого он любил, погибли. Он винит себя в их смерти».

Тут Элиза вздрогнула. Как это похоже на ее ситуацию!

Стала расспрашивать.

Маса сказал, что не видел первую женщину, которую любил и потерял «господин». Это было очень давно. Но вторую знал. Это очень и очень печальная история, которую он не хочет вспоминать, потому что начнет плакать.

Но потом все-таки рассказал — нечто экзотичное и удивительное, в духе пьесы про две кометы. Он вправду заплакал, и Элиза тоже плакала. Бедный Эраст Петрович! Как жестоко обошлась с ним судьба!

«Не играйте с ним в обычные женские игры, — попросил ее Маса. — Он для них не годится. Я понимаю, вы актриса. Вы иначе не можете. Но, если вы не будете с ним искренней, вы его потеряете. Навсегда. Это было бы очень грустно для него и, думаю, для вас. Потому что мужчины, подобного господину, вы нигде больше не встретите, даже если проживете сто лет и все сто лет сохраните свою красоту».

Здесь она совсем расклеилась. Разревелась, не заботясь о том, как при этом выглядит.

«Вы сейчас не похожи на актрису, — сказал японец, подавая ей платок. — Высморкайтесь, а то нос будет распухший».

«Какой?» — гнусаво переспросила Элиза, не поняв слово «расупуфусий».

«Красный. Как слива. Сморкайтесь! Вот так, очень хорошо… Вы будете любить господина? Вы скажете завтра, что ваше сердце принадлежит только ему?»

Она замотала головой, снова заплакала.

«Ни за что на свете!»

«Почему?!»

«Потому что я его люблю. Потому что не хочу…»

Его погубить, хотела сказать Элиза.

Маса надолго задумался. Наконец сказал:

«Я думал, что хорошо понимаю женское сердце. Но вы меня удивили. „Люблю“, но „не хочу“? Вы очень интересная, Элиза-сан. Несомненно поэтому господин вас и полюбил».

Он еще долго ее уговаривал не упрямиться. Однако чем красочней расписывал японец достоинства Эраста Петровича, тем незыблемей делалась ее решимость уберечь его от беды. Но слушать все равно было приятно.

Утром, когда она увидела Фандорина на репетиции — такого обиженного, гордого, — испугалась, что не совладает с собой. Даже произнесла молитву Всевышнему, дабы Он помог ей преодолеть соблазн.

И Бог ее услышал. После того дня Эраст исчез. Уехал.

Мысленно она вела с ним нескончаемый разговор, всё готовилась к встрече. И вот встретились…

Она, конечно, тоже хороша. Все подготовленные фразы из памяти вылетели. «Знаете, мне сделали предложение». Ляпнула с ходу — сама испугалась, как легкомысленно это прозвучало.

Он и бровью не повел. «А-а, ну что ж».

Оказывается, японцы тоже ошибаются. Не очень-то, выходит, хорошо знает Маса своего «господина».

Или была любовь, да закончилась. Такое тоже бывает. Сколько угодно.

Так уж вышло, что вся искренность, весь душевный жар, из-за растерянности и онемения не выплеснувшиеся на Фандорина, достались человеку, хоть и хорошему, но маловажному — Васе Простакову. Он был верный, надежный друг, иногда на его плече хорошо и утешительно плакалось, но с тем же успехом она могла бы зарыться лицом в шерсть своей собаки, если б у Элизы таковая имелась.

Вася выглянул из зала через минуту после того, как Эраст повернулся и ушел. Лицо у Элизы было несчастное, в глазах слезы. Простаков, конечно, к ней кинулся — что такое? Ну, она ему всё и рассказала, облегчила сердце.

То есть не совсем всё, разумеется. Про Чингиз-хана не стала. Но о своей любовной драме поведала.

Завела Васю в ложу, чтоб никто не мешал. Закрыла лицо руками и сквозь слезы, сбивчиво заговорила — прорвало. Про то, что любит одного, а выходить должна за другого; что выбора нет; верней есть, но ужасный: влачить кошмарное существование, которое хуже смерти, либо отдаться немилому.

На сцене Штерн отрабатывал с Газоновым трюк с хождением по канату. Масе недоставало фации. Романтический герой должен соблюдать определенную строгость в жестикуляции, а японец слишком раскорячивал колени и оттопыривал локти. Остальные актеры, пользуясь перерывом, разбрелись кто куда.