Сияние Каракума (сборник) - Курбандурды Курбансахатов

Но наверно ко всему человек привыкнуть может — постепенно и я не так остро стала ощущать своё одиночество. Тем более, что и Айджемал стали выпускать из кибитки — видимо, посчитали, что всё уже вошло в норму, перестала новая невестка бунтовать. А вскоре Айджемал вообще переселилась в дом, и я совсем ожила — хоть словом перемолвиться есть с кем.

Как-то она сказала:

— Думаешь, я на Тархана польстилась? Мне век бы его не видеть! Мачеха обманула, проклятая. «Тебя, — говорит, — Кандым Годек сватает. Согласна?» Я, конечно, как овца: «Воля ваша», — а у самой сердце прыгает, потому что о Кепбане думаю. А когда всё выяснилось, поздно уже было назад пятиться. Хотела я лицо своё сажей вымазать: мол, не девушка я, — да позора устыдилась. Теперь не поймёшь, кто я — не жена, не вдова, не Хабиба-дурочка.

И она невесело засмеялась.

Вскоре Айджемал изловчилась устроить так, что её отпустили на обработку хлопчатника. И она каждое утро бежала на поле, как на праздник. Я подозревала, что они там с Кепбаном встречаются. Она хотела и меня с собой утащить, но свекровь стеной встала: «Нечего! Пусть овец пасёт. Отец занедужил, а овцы тощают». Я и этому была рада — всё лучше, нежели дома взаперти сидеть.

Овцы особых забот не доставляли. Они знали дорогу и сами спешили к озеру, набрасывались на заросли чаира, сопя и толкаясь. А я садилась на пригорке и смотрела то на куличков и трясогузок, хлопотливо снующих по берегу, то на поле, где, посверкивая кетменями, колхозники мотыжили землю, убирали сорняки.

А война где-то там, на западе, всё шла своим чередом, всё работала жуткая мясорубка. Война, которая сперва была для меня абстракцией, своеобразной иллюстрацией из учебника истории, постепенно становилась неотъемлемой частью нашей жизни. Без неё не начинался разговор, без неё он не кончался. Радио до войны у нас только начали проводить, репродуктор успели повесить лишь в сельсовете. Но к газетам почти у всех появился повышенный интерес. Даже Кепбан, никого не спросясь, выписал «Советский Туркменистан». Старики разворчались было, но парень после той скомканной свадьбы стал совсем иным — не то чтобы повзрослел, а строже стал, самостоятельней, безответной покорности у него не осталось. Я спросила: «Зачем тебе газета? Ты же не читаешь её». Он ответил: «Для тебя. И я тоже немножко читаю, не считай меня полностью неграмотным».

Мужчин в селе становилось всё меньше. Это было видно даже мне. Хотя я и не отлучалась со двора, потакая упорной прихоти стариков, но из-за глиняного дувала тоже можно кое-что увидеть, если захочешь. Да и Айджемал постоянно делилась новостями.

— До нашего дома проклятая война добирается, — сказала она. — Соседа мобилизовали, Мялика.

Я подивилась её словам: Тархан-то давно на войне и даже писем не присылает. Но разубеждать не стала. Не захотелось мне почему-то разубеждать её. Я лишь сомнение выразила:

— Почему могли Мялика забрать? У него же ребятишек — как мелкого бисера.

— А ты знаешь, сколько их повезли в райцентр? — не успокоилась она. — Сперва три полных арбы. Потом — ещё две. Мимо поля ехали, сама собственными глазами видела.

— Откуда в нашем селе столько призывников?

— А там не только наши были. Знаешь, Алма, что женщины говорят? Мол, фашистов этих больше, чем чёрных ворон, и никто их победить не может, а они всех покоряют, землю, где прошли, такой гладкой делают, что хоть яйцо по ней катай.

— Глупости ты слушаешь, девушка, глупости повторяешь! — сказала я. — Нашла непобедимых! Просто напали они вероломно, воровски, как хорёк, что на прошлой неделе в наш курятник залез. Потому их верх пока. Но мы набьём им рыло и загоним обратно в их кошару.

— Ты правду, говоришь, Алма?

— Правду! — заверила я. — Псы-рыцари лезли к нам. Их Александр Невский всех утопил, как щенят. Наполеон все западные страны покорил, а ему Кутузов ка-ак дал! — так он и покатился из России. Русские всегда врагов побеждают.

— Вот здорово! — воскликнула Айджемал. — Завтра же всем расскажу про Наполеона и про псов! — Она вдруг усомнилась: — Постой, а ты откуда всё это знаешь? Кто тебе сказал?

— В школе учила. История это называется. Я ведь целых десять лет училась.

— Да-а… учёная ты, — позавидовала Айджемал. — А меня мачеха так и оставила дурочкой — из второго класса забрала, вредина косоротая. Тебе хорошо, ты всё знаешь. Научи меня чему-нибудь, а, Алма?

— С удовольствием. Всё, что знаю, твоим будет.

— Спасибо. А война скоро кончится?

— Скоро. Обязательно скоро.

Постукивая посохом о землю и кашляя, вышел из чёрной кибитки свёкор, бросил на нас неодобрительный взгляд. Айджемал поспешно прикрыла рот концом платка. Посмотрела вслед Кандыму-ага, который поплёлся к овечьему загону по своим стариковским делам, тяжело вздохнула.

— Знала бы ты, Алма, как мне опротивел этот проклятый яшмак, черти б его носили, а не люди! Хорошо тебе: никого не боишься, не закрываешь лицо.

— Поэтому они и не считают меня своей невесткой, — сказала я. — Не любят меня поэтому.

— Любила собака палку, — съязвила Айджемал. — То-то у меня много радости от их любви!

На следующий вечер она посвятила меня в резуль таты своей «агитации».

— Многие женщины радовались, что наши победят фашистов. Пыгамбером тебя называли, хвалили за то, что добрые предсказания бесплатно делаешь. Однако и другие есть. Они говорят: «Откуда Алмагуль может будущее знать? Она что, пэри Агаюнус, которая смотрит на свой ноготь и видит в нём судьбу всех семи поясов мира? Обманщица она, и язык у неё короткий. А бригадир Непес сказал: «Зато вы языки распустили — на три метра за вами по земле волочатся». И ещё сказал: «Алмагуль, оказывается, умная молодуха, а Кандым Годек её к овечьим курдюкам приставил. Непорядок это. Ей в конторе надо работать, в сельсовете, она политически подкованный человек». — Пошла бы работать в сельсовет?

— Хоть сейчас! — горячо вырвалось у меня.

— Хочешь, Кандыма-ага попрошу? — предложила Айджемал.

— Не знаю, сестричка, — усомнилась я. — Тархану слово дала не обижать стариков, не перечить им. Боюсь.

— Ну и сиди со своим словом под овечьим хвостом, — сказала она, — а я спать буду, намучалась за день. И мутит что-то. Тебя не тошнит, особенно по утрам?

— Тошнит, — ответила я, не особенно вдумываясь в смысл её слов. Меня занимала возможность вырваться из домашнего заточения. Однако я помнила разговор с Тарханом, и два противоречивых чувства боролись во мне. С одной стороны, тоска поедом ела — что я в самом деле, как пленная рабыня, сижу под неусыпным надзором! С другой стороны, действительно, очень хотелось подружиться со свёкром и свекровью, потому что жить врагами в одной семье становилось всё более невыносимо. Равнодушие какое-то появилось, безразличие даже. Тархан сниться перестал…

…Легко ли мы живём, трудно ли, а солнце всходит в своё время и заходит в своё время. Я пасла овец, собирала кизяки, ломала сухой кустарник и скидывала в кучи. Раза два в неделю свёкор отвозил на ишаке всё это домой. Грешным делом, я думала, что притворяется он в своей хвори — больно уж споро орудовал лопатой и вилами. И лишь потом поняла: хворал он всерьёз. А если работал, не лежал, так это оттого, что двужильный был. И жадность подогревала — боялся, что достатком дом оскудеет.

Однажды я почувствовала недомогание: тянуло в животе, мутило, в жар кидало. С овцами я при всём желании пойти не могла, свёкор погнал их к озеру. А свекровь неожиданно раздобрилась.

— Лежи, лежи, — сказала она, щупая мой лоб и затылок. — Что это с тобой приключилось? Или сглазил кто? Или через яму с овечьей кровью переступила? К мулле послать надо, чтобы амулет дал.

— Не надо амулета, — отказалась я. — Это суеверие.

И свекровь сразу же стала прежней.

— Поступай как знаешь, — буркнула она. — К таким, как ты, с добром лучше не подходить. С палкой надо, как к цепной собаке.

Злость во мне колыхнулась, но я старалась поддерживать миролюбивый тон.

— Вы не беспокойтесь за меня. Я сама в амбулаторию схожу… к доктору.

— Ступай. Там такая же сидит… красноголовая… родня твоя. Прислали её на нашу голову, бесстыдницу, — у всех на глазах с учителем заигрывает. Она тебя вылечит, ступай! Не зря говорят, что вода низину ищет, плешивый — плешивого. — И хлопнула дверью.

Амбулатория размещалась в здании сельсовета. Я без посторонней помощи нашла дверь с табличкой «Медпункт». В комнате сидела симпатичная рыжеволосая докторша и разговаривала с молодым мужчиной в галстуке — галстук был редкостью в наших краях.

— Можно? — спросила я по-русски.

— Заходите, пожалуйста, — ответила докторша, посмотрела на меня и добавила по-туркменски: — Садитесь вот сюда. Что у вас болит?

Я постеснялась рассказывать при посторонних и сослалась на жар. Она дала градусник. Я отвернулась к к стене и засунула его под мышку.