Изображение и слово в риторике русской культуры ХХ века - Наталия Злыднева

Во всем этом частично или исчерпывающе описанном в научной литературе обилии проявлений двойственности у Платонова меньше обращалось внимания на концепт/мотив числа два и его лексическое выражение – два, дважды, надвое, второй, вдвоем, вторично, пара. Статистическая обработка конкретных текстов выявляет существенное преобладание последних в ряду других чисел. Так, в романе «Чевенгур» слова с корневыми два-, втор-, и дво– в общей сложности употреблены 93 раза (43, 21 и 29 соответственно), что резко выделяет их по частотности на фоне корневых один-, одн- (56), три-, трет-, тро- (36), четыре и четв- (17), а также пять и пят(19). Относительно высокую частотность числа пять можно объяснить дистопическо-апокалиптической тематикой романа, впрочем, в известной мере и двойственностью тоже: второе пришествие упомянуто 8 раз. Между тем повести «Котлован» и «Джан» показывают аналогичное соотношение, а именно существенное преобладание числа два над всеми остальными числами.

Доминирование числа два в тексте, очевидно, в значительной мере универсально и обусловлено факторами нейрофизиологической природы человека говорящего[244]. Между тем исследование специфической семантики мотива приводит к мысли, что значимость числа два в прозе Платонова определяется, кроме того, и глубинными свойствами поэтики мастера. Частотный анализ сочетаемости мотива с другими мотивами и ключевыми словами дает следующее распределение: наиболее часто мотив два выступает как числовой код людей, причем преимущественно женщин; акцентированы парные образы телесности; отмеченное числом два время (минуты, дни, годы, эпохи) доминирует над двоичностью пространства (иногда расколотого надвое). В особую группу выделяется соположенность числа два с конями (=всадниками), что указывает на отнесенность числа два к мотиву дороги, а следовательно – в контексте экзистенциальных доминант мотивики Платонова – имплицирован путь в загробный мир, фюнеральный код, смерть. Телесная парность маркирована у Платонова не только напрямую, но и посредством темы телесной аномалии. Ярким примером является мотив разрастания единичного до двоичного (опухоль мозга как вторая голова в СМ). Особенно ярко концепт двоичности выражен в тех случаях, когда в связи с образами телесности (ноги, руки, грудь, глаза и т. п.) речь идет об усеченной парности: «…умер лет шесть тому назад, от него осталась одна штанина» Д 403; «Крест – тоже человек, – вспоминал прочий, – но отчего он на одной ноге, у человека же две?» Ч 290. Производное от телесной парности – парность душа/тело, приводящая к метафизической двоичности: ср. уже приводившееся выше: «Но в человеке еще живет маленький зритель…» Ч 102, а также: «…стал искать кого-то в этом незнакомом месте, кто его услышит и явится к нему – как будто за каждым человеком ходит его неустанный помощник и только и ждет, когда наступит последнее отчаяние, чтобы показаться…» Д 411.

Таким образом становится очевидным, что мотив числа два у Платонова отмечен преимущественно телесной семантикой и отнесен к обеим частям оппозиции жизнь/смерть с акцентом на втором члене – смерти, причем в платоновском мире телесная смерть равноценна возрастанию жизни душевной. На этом основании можно утверждать, что в концепте двойственности у Платонова проявляется категория одушевленности.

Антропоморфность (=одушевленность) числа два у Платонова позволяет рассматривать его как мотивный эквивалент почти утраченной в современном русском языке категории двойственного числа, как его эхо, след. Например, во фразе «Ксеня сидела со страхом и удивлением, разноцветные глаза ее смотрели мучительно, как двое близких и незнакомых между собой людей» (Д-386) единство-двоичность глаз выступает в расподобленно-метонимической форме (глаз=человек). Опрокидывание синтактики (в частности, грамматических категорий) на ось семантики составляет характерную черту поэтики Платонова. Телесность платоновской парности соответствует свойственной многим архаическим культурам экспликации внутреннего телесного опыта на внешний мир[245].

Одним из косвенных свидетельств реликта двойственного числа, его пралогики в мотивике Платонова является излюбленный им мотив половины, что выражено в относительно высокой частотности имен и предикатов с частицей пол– (около 20 в «Чевенгуре»). Помимо семантически стертых образов половины, таких как полдень, полночь, полуоткрытый и т. п., к этой группе относятся и неологизмы типа полубаба или полугад («Женщина без революции – одна полубаба, по таким я не тоскую…» Ч 342; «Иди скорее, полугад!» Ч 260], а также необычные предикаты, например, полуусопший, полузасыпанный, полубелый, получерный: «Над головой полуусопшего уже несколько недель горела лампада». К 503; «Он проснулся во тьме, полузасыпанный песком». Д 421; «Тебя полубелые обидели». Ч 208. Двойственности как половинности соответствуют андрогинные персонажи Платонова (например, Никита Фирсов из рассказа «Река Потудань»[246], а также гомосексуальная тема в рассказе «Мусорный ветер» и повести «Эпифанские шлюзы»). Характерно, что концепт числа два часто соположен с мотивом половины: «…меня капитал пополам сократил. А нет ли между вами двумя одного Никиты?» К 464. Двойственностью как раздвоенностью наделен и – наряду с семантикой его имени – герой романа «Чевенгур» Саша Дванов.

Двоичность часто семантизирована у Платонова не только как разделенность, но и как полнота. Знаменитая идея философа Платона – идея соединенных половинок как лежащая в основании мира любовь, слияние близких душ – писателю Платонову была близка. Полнота как двоичность в идее взаимодополняющих частей монады мы находим в мифопоэтическом описании мира, где число два – это «первичная монада, защищающая человека от небытия»[247]. Этимологическая связь половины с полнотой в русском языке очевидна. Можно сказать, что в мотиве двоичности Платонов восстанавливает древнюю идею полноты в ее разъединяюще-объединяющей функции. В традиции русской культуры двойственность как полнота выражена в идейном комплексе, связанном с Борисом и Глебом[248]. В плане мотивной валентности эта связь улавливается в выраженной частотности сочетания мотивов два и половина в пределах одной синтагмы: «Когда нашли и приладили два места, то подул полуночный ветер – это обрадовало Чепурного». Ч 245.

Известно, что, числовая символика полноты в архаических представлениях кодируется сочетанием 2 и 3 (или 3 и 4, где 4 производно от 2) – это дуально-тетральное счистение как горизонтально-вертикальное пространственное членение мира[249]. Такому сочетанию тоже немало примеров у Платонова, где часто соположены два этих числа – 2+3 («Сафронов знал, что социализм – это дело научное, и произносил слова так же логично и научно, давая им для прочности два смысла – основной и запасной, как всякому материалу. Все трое уже достигли барака и вошли в него». К 464; «…внутри одного дувана стояло три ишака, не считая еще двух верблюдов». Д 462; «Теперь в народе осталось всего двое детей – Айдым и еще небольшая девочка, рожденная случайно три года назад, когда в народ пришел какой-то человек из песков и, пожив с полгода, ушел дальше, оставив свою плоть в Гюзель, вдове разбойника из района Старого Ургенча». Д 420; «Дванов бежал с двумя наганами, другой он взял у убитого командира отряда. За ним гнались трое всадников…». Ч 370; «На дворе закричали еще два петуха. „Значит, три птицы у нас есть, – подсчитал Чепурный, – и одна голова скотины“». Ч 237). Мотив числа четыре в данном контексте мы рассматриваем как модификацию все той же двойки. Его удвоение сродни близости мотива два к мотиву половины.

Помимо отпечатавшейся в этимологии мифопоэтической реальности, половина как инверсированная двойственность для инженера Платонова могла представлять собой реалию графического мира цифр в форме записи простой дроби: 1/2. Тем самым половина/двойка Платонова выступает в визуализированном виде, что в свете рассматриваемой параллели с живописью Петрова-Водкина интересно само по себе. Половина как полнота – это характерная для Платонова погруженность персонажей и мира в состояние полужизни/полусмерти, которое – в силу своей граничности, то есть высокого экзистенциального напряжения, является подтверждением истинности и полноты существования. Такому пониманию двойственности соответствует и универсальное в языке и культуре участие концепта числа два в возрастании семиотического статуса (как день-ночь – сутки прочь), благодаря которому обозначивается участие объекта в космической синхронизации, столь важной для Платонова. Парность в качестве экзистенциала у Платонова существенна и как форма нейтрализации оппозиции – в частности, жизнь/смерть. Она реализует формулу и-и. Между тем то обстоятельство, что отнесенная к оппозиции жизнь/смерть по признаку одушевленности двойственность наделяет большей весомостью второй ее член, а именно – смерть, о чем уже шла речь, заставляет опять же обратиться к архаике: в индоевропейской традиции число два и четность в целом маркирует погребальный код, что представляет собой частный случай концепта полноты в связи с двойственностью, тем самым – завершенный цикл человеческой жизни.