Восхождение. Кромвель - Валерий Есенков

По всему было видно, что Карл старается изо всех сил переманить Шотландию на свою сторону, чтобы использовать её в борьбе с английским парламентом. Главной же тем не менее была тайная жажда во что бы то ни стало отомстить за смерть Страффорда вождям оппозиции. Он ещё раньше догадывался, что те не только сочувствовали шотландским повстанцам, но и вступили с ними в предательский сговор, поддержав их военное нападение на Английское королевство. Он предполагал, что на этот счёт в Шотландии имеются какие-то документы, скорее всего тайная переписка с предводителями восстания. В его глазах эти документы были бесценны. Предъяви он их в английском суде, обвини лидеров оппозиции, в первую очередь Пима и Гемпдена, в государственной измене, как они обвинили Страффорда, ничего не надо было бы доказывать, такие документы были бы сами по себе доказательством, неопровержимым и смертоносным.

Расточая милости и ласково улыбаясь, Карл на самом деле под маской смирения охотился за столь важными документами, надеясь заплатить врагам смертью за смерть. В этом деле ему помогал шотландский маркиз Джеймс Грэхем Монтроз, храбрый воин, богатый аристократ, предводитель не тронутых английской цивилизацией, чрезвычайно воинственных горных северных кланов. Некоторое время этот маркиз склонялся к тому, чтобы поддержать шотландских повстанцев, и пользовался полным доверием их предводителей, но вскоре перешёл на сторону короля и превратился в ярого роялиста.

Монтроз слишком старался завоевать доверие монарха и в своём рвении был не всегда осторожен: писал письма, звал в Шотландию и обещал выложить о предводителях восстания всю подноготную. Письма были шифрованные, однако это обстоятельство не спасло молодого маркиза. Его противники внимательно следили за ним. Одно из посланий попало к ним в руки. Ничего особенно опасного для себя они в нём не нашли, но на всякий случай арестовали Монтроза и заключили в тюрьму. Король явился в Шотландию как раз в тот момент, когда эти нити были оборваны, доступ к секретным документам для него был закрыт.

Однако, как видно, военные победы не пошли шотландцам на пользу. Теперь в самой Шотландии разгоралась внутренняя вражда. Сторонники Монтроза вступились за своего предводителя. Ему был устроен побег. Однажды ночью он внезапно явился в комнату короля и открыл известные ему тайны повстанцев. Монтроз обвинил маркиза Арчибальда Кемпбела Аргайла и герцога Джеймса Гамильтона в том, что они потакали словом и делом, посоветовал королю немедленно арестовать их, чтобы взять их бумаги, в которых наверняка хранится непозволительная переписка с вождями парламентской оппозиции, а если они станут противиться, попросту их умертвить. Из столь решительных предложений государю надлежало понять, что вражда в Шотландии заваривалась нешуточная.

Королю предлагалась явная авантюра, ведь у него в Шотландии не было надёжных людей. Он не должен был соглашаться, хотя бы из соображений собственной безопасности, но согласился. Подготовка к внезапному аресту Аргайла и Гамильтона тянулась трудно и медленно. К тому же венценосец был у всех на виду. Его секреты оказались слишком прозрачными. Кто-то предупредил Аргайла и Гамильтона. Внезапно они вышли из парламента вместе со своими сторонниками и укрылись в замке Киннель, который принадлежал брату Гамильтона герцогу Ланарку, объявив, что они спасаются от ареста и насильственной смерти.

Шотландские лорды поступили разумно. Поднялся шум. Ведь не могли же уважаемые люди бежать ни с того ни с сего, не могли же они без всякой причины прятаться в горной крепости? Значит, им угрожала опасность. Но какая? Ни у кого не находилось сколько-нибудь разумных ответов. Загадочность происшествия только подливала масла в огонь. Любопытство росло. Король ещё одним необдуманным поступком ещё больше накалил обстановку. Он жаловался, считал себя оскорблённым, хотя добровольные затворники вовсе не обвиняли его, и вдруг потребовал, чтобы Гамильтон был исключён из парламента, пока с его чести не будет снято это пятно.

Никого исключать не стали. Благоразумие и тут взяло верх. Была назначена следственная комиссия. Она проработала очень недолго и, судя по всему, спустя рукава, лишь бы как-нибудь погасить конфликт. Вскоре комиссия донесла, что чести короля не нанесено никакого ущерба и что сбежавшим лордам ничто не угрожает. Беглецы вернулись. Карл свернул свою подпольную деятельность, так и не получив никаких документов против ненавистных вождей оппозиции, а чтобы окончательно замять это тёмное дело, явил беглецам свою милость: Гамильтон получил титул герцога, Аргайл стал маркизом, а Ланарк, имея от роду двадцать пять лет, получил право именоваться графом Левенским.

Казалось, неловкие происки монарха закончились пшиком и никому не причинили вреда. Однако обстановка в Англии была уже до того накалена, что и самая ничтожная глупость с любой стороны могла иметь трагические последствия. Так и случилось.

Каникулы пролетели. Парламент возобновил заседания двадцатого октября. Не успели представители нации заняться делами, как из Эдинбурга поступило донесение Гемпдена, которому стали известны истинные причины загадочных происшествий в Шотландии. Почти тотчас обнаружилось, что королева ведёт тайную переписку с католическими монархами на континенте и просит у них военной помощи для упрочения пошатнувшейся власти супруга. В нижней палате случился переполох. Шутка сказать: заговор короля! заговор королевы! Пока они отдыхали, наслаждались домашним уютом, супружеская чета готовила им темницы и топор палача! Вне себя были, конечно, лидеры. Волнения охватили также умеренно настроенных депутатов, которые испугались, как бы террор не обрушился и на них, испугались на всякий случай, поскольку умеренные потому и умеренные, что несколько трусоваты. В волнение пришли даже те, кто уже начал склоняться на сторону короля: с таким несерьёзным, склонным к смешным авантюрам правителем можно было всего ожидать. Когда в одном из переходов Вестминстера Эссекс и Голланд, явные роялисты, взволнованно обсуждали это нелепое происшествие, подошедший к ним Хайд попробовал высмеять их, напомнив, что год назад они именовали негодяями и Аргайла, и Гамильтона, предводителей шотландских повстанцев, Эссекс задумчиво заметил в ответ: «Уж очень всё изменилось с тех пор, и король и народ».

В тот же вечер руководители обеих палат собрались на совещание в Кенсингтоне и Голланда. Все были встревожены. Никто не знал, что следует предпринять. Лорд Ньюпорт решился напомнить:

— Если король вступает против нас в заговоры, то ведь его жена и дети в наших руках.

Это соображение мало кого успокоило. Представители нации потребовали у графа Эссекса, назначенного главнокомандующим в отсутствие короля, чтобы он дал парламенту стражу, и стража была дана. Понятно, что депутаты не ограничились обороной. Они немедленно перешли в наступление. Сторонники Кромвеля обвинили англиканское духовенство в том, что во время богослужений исполнялись каноны, принятые общим собранием архиепископов и епископов в прошлом году. Джон Пим внёс одновременно два законопроекта, которыми англиканскому духовенству запрещалось заседать не только в палате лордов, что ему полагалось по конституции, но также и в нижней палате. Кромвель его поддержал. В своей жаркой, но отрывочной речи он упирал в особенности на то, что епископам нельзя позволять своими двадцатью шестью голосами тормозить любые законы, принятые большинством обеих палат. Как только это решение стало известно, король тотчас демонстративно заместил пять свободных епископских кафедр именно теми прелатами, которые приняли осуждённые нижней палатой каноны. Кромвель с жаром напал на него, обвиняя в желании вернуть епископам прежнее положение и прежнее место в парламенте. Король вновь заупрямился. Он необдуманно горячился в письме к своему государственному секретарю:

«Повелеваю вам уверить моих подданных, что я остаюсь верен учению англиканской церкви в том его виде, как оно было установлено королевой Елизаветой и моим отцом, и что я, по милости Божией, решился умереть за него».

Не следовало бы ему отдавать таких повелений, время было не то. Для представителей нации это прозвучало новой угрозой их безопасности, может быть, жизни. Казалось, они уже были готовы, назло королю, обвинить всех епископов в государственном преступлении, когда грянул гром. Самое страшное было в том, что это произошло внезапно и вовсе не с той стороны, с какой ожидалось.

Первого ноября распространилось известие: восстала Ирландия! Подробности были чудовищны. Ирландия требовала свободы отечества и свободы религии, причём именем короля и королевы, от которых они будто бы имели тайные поручения освободить Ирландию, а затем и Англию от засилия пуритан. Заговор зрел в течение нескольких месяцев, однако ни король, ни парламент, увлечённые взаимной враждой, не следили за ним. В Дублине его успели раскрыть только накануне восстания и благодаря этому смогли спасти от разгрома резиденцию английских властей. Все английские поселенцы, все ирландские протестанты были застигнуты врасплох. Началась резня, бесчеловечность которой сравнима лишь с безумствами Варфоломеевской ночи или Сицилийской вечери. Всюду ирландских протестантов и англичан, независимо от пола и возраста, выбрасывали из жилищ, изгоняли из владений, истязали и унижали, изобретали самые изощрённые пытки, какие только может придумать религиозная и национальная ненависть, и убивали, убивали, убивали, в гневе, без жалости, без тени раскаяния, точно резали скот. Напротив, ожесточившиеся ирландцы жаждали в один день отомстить за вековые страдания и обиды, причинённые, тоже без жалости и тени раскаяния, англичанами, и с радостью, с гордостью, точно это был подвиг, преследовали врага. Графства, захваченные повстанцами, украсились виселицами. Неубранные тела повешенных раскачивал ветер. Изувеченные трупы плыли по течению рек, валялись по улицам селений и городов, по обочинам проезжих дорог. Горели дома. Полураздетые, голодные беженцы погибали на подступах к Дублину, где ещё сохранялась английская власть, не способная их защитить. Католические патеры провозглашали анафему английским еретикам и в торжественных молебнах благословляли убийства. Успевшие спастись англичане, прибежавшие в Лондон, со страхом рассказывали о таких неистовствах злобы, которые приводили лондонцев в ужас. Говорили о десятках, о сотнях тысяч убитых, в одном только Ольстере это число доходило до двадцати пяти тысяч, а по всей Ирландии жертвами насилия считали сорок, пятьдесят, до двухсот тысяч ирландских протестантов и английских захватчиков. Возмущение было всеобщим. О причинах жестокости не задумывался никто. В таких случаях англичанину и в голову не может прийти, что он сам кругом виноват.