Предвестники табора - Евгений Москвин

— Ага, еще, кстати, и это. Неужели ж его раньше никто не заметил? Сколько там уж рыскали! Если бы он в чаще лежал, это еще ладно, а так — прямо на тропе; на видном месте.

— Что если он только позже выполз на тропу, а до этого лежал в чаще, без сознания?

— Ну… с полудня… так или иначе, что он делал до полудня в городе? Он должен был вернуться часа на два раньше — тем более, он спешил… Он так и не описал людей, которые на него напали?

— Нет.

— Память отшибло, да? А сколько их было? Или этого он тоже не помнит?

— Говорит, двое…

Во-вторых (кому-то пришло в голову, и все сразу подхватили), — а что если исчезновение Ольки было связано с ограблениями? Какого рода эта связь, в таком случае?

— Небось, они вскрывать пришли, Олька их увидела, — они ее тюк! — и зарыли где-нибудь… Боже, прости за черные мысли! Но ведь человека нет как нет сколько уж!.. Да… Я же говорила вам, помните, что проснулась почему-то в ту ночь? Как будто от какого-то крика… — не преминула поддержать идею Родионова, как только та дошла до нее.

— Что же вы раньше об этом ничего не сказали? — спрашивали ее.

— Я говорила, да меня не слушал никто! Все были поисками заняты. Ну да ладно, хоть теперь послушайте.

— О крике вы ничего не говорили.

— Правильно. Но теперь я уверена, что и крик слышала.

— Чей же они дом пришли вскрывать, по-вашему?

— Да хотя бы лукаевский.

— Но у Лукаева же никаких следов взлома, так?

— Он сказал: вроде как нет. Но это же ничего не значит — они могли и не успеть залезть к нему!

В-третьих, если имелась связь между происшествием с Перфильевым и исчезновением Ольки и связь между ограблениями и исчезновением Ольки… логично, не правда ли, предположить и связь между Перфильевым и ограблениями?

— Это он вскрывал дома! — таково было первое пришедшее соображение.

— Не может быть!

— Почему это? Ну почему?.. Человек все время искал себя. Разумеется, не нашел.

Чуть позже, однако, эти слухи резко пресеклись: выяснилось, что, по крайней мере, на одно из ограблений у Перфильева стопроцентное алиби.

— Это ничего не доказывает. Если он всем этим заправлял, у него может быть хоть двестипроцентное.

— Не-не, не похоже… скорее уж он делал наводки на дома. А что? В самый раз! Он здесь всех знает. И что у кого где лежит.

— Верно — кто только его в дом к себе ни приглашал!

— Между прочим, вы знаете, что он у Лукаева чай пил за несколько дней до… ну вы понимаете… Родионова сказала… так что и правда, к Лукаеву могли пытаться залезть, а Бердникова их увидела…

— Да, все же нет ее в живых — это уже точно. Но если Перфильев наводчик, как быть с теми мальчуганами, которых видела Родионова? Помните, их в доме Лешки-электрика искали? Сам Перфильев искал!

— Да ладно — кого она там видела-то? Это мог кто угодно быть!

— Да-да, просто какие-то ребята прошли, а все уж и подхватили — наводчики. Малышня какая-то забрела и все. Нет…

И тут Родионова подстать рассказала историю, которую, по ее словам, рассказывала молоканка Марье Ильиничне — о Перфильеве. (Откуда Родионова об этом узнала, Бог ее знает!).

— Это уж не приведи господь что! Ильинична даже Ольку отправила восвояси — они вместе молоко брать заходили. Не для Олькиных это ушей потому что. Суть в том, что Перфильев-то на самом деле только и ждет, как бы кого объегорить и что плохо лежит взять. Прошлым летом молоканка, оказывается, отдала ему свою козу. Одну. Именно, что отдала, безо всякой платы. Он Валентину слезно просил, говорит: «я никакой конкуренции тебе не составлю, продавать не буду молоко, просто для своих нужд — чтобы под боком был источник, а не к тебе ходить». Ну и молоканка согласилась, а чего ей терять — одной козой больше, одной меньше. Безо всякой платы отдала, обратите внимание, безо всякой платы. Так Перфильев эту козу до такого состояния довел, что та чуть не издохла. Посадив в сарай, ничем не кормил почти, не ухаживал, не мыл, она аж, бедная, вся почернела — шерсть почернела, прямо под цвет стен того самого сарая — они же у него такие, будто бы сажей покрыты. Я сама видела…

— Вы сами видели? — прервали Родионову на этом месте.

— Нет-нет, то есть не сама, молокан видел, Тонконогов, но об этом попозже, я до этого дойду совсем скоро… Так вот… коза почернела. Она с собакой прямо сидела рядом, представляете? С Орфеем этим его. Орфей на цепи рычит, лает едва до нее оскалом не достает. Перфильев даже перегородки поставить не позаботился… Между прочим, насчет этой его собаки скажу еще, пока не забыла: Перфильев же денег на нее потребовал больше на последнем собрании — так-то!.. Молоканка говорила, что муж ее случайно все это обнаружил, когда в сарай к Перфильеву заглянул, но мне, знаете ли, не верится, что случайно, — скорее уж они прознали как-то обо всем, заподозрили, но как — не могу сказать. Просто молокан же у нас человек постоянно куда-то исчезающий и надолго, и нигде просто так, без особого повода не появляющийся. Так что сами понимаете… Короче говоря, после того, как все это открылось, молоканы стали просить Перфильева, чтобы вернул им обратно, раз коза ему не нужна — он же еще, забыла сказать, и молоко забывал сдоить с нее — так-то! Ну Перфильев озлился сначала, заладил, мол, коза теперь моя, и что с ней — не ваше дело, а потом… потом все же вернул — да только когда ему деньги предложили. Деньги взял, представляете? И безо всякого зазрения…

Родионова распиналась еще долго и ни один день потом повторяла эту историю, — только представлялась первая возможность…

Все достоверные сведения о Перфильеве в купе своей со слухами очень быстро, буквально за считанные дни, сменили прежнее положительное к нему отношение, на негативное, а в отдельных случаях и враждебное. За сим, однако, никаких прямых действий против него не последовало. Никто не пошел и не стал высказывать обвинения в лицо, давить, напирать и все такое прочее. Да он был и не таким человеком, которого можно расколоть давлением.

За глаза можно было говорить с какой угодно уверенностью: «Это точно он! И наводил на дома и вскрывать помогал наверняка», «Все говорит за то, что это он!», «все сходится» и пр., а в то же время все прекрасно понимали, что против него нет ни единой улики и ничего толком не сходится.

Еще очень важную роль сыграло здесь то, что, несмотря на все подозрения, почему-то, в то же время, сложилось и твердое впечатление, что Перфильев вряд ли может знать, где находится Олька Бердникова.

В результате оставалось только «наказать» его косвенно. Как? Ровно так, как наказывает «коллектив» неугодного себе человека? Косыми взглядами, шепотками за спиной, сторонением и пр.? Такое «наказание» чаще происходит ненамеренно, но по инстинкту, так что даже если бы, напротив, сговорились — «не подавать виду», — сокрытие закончилось бы полным провалом…

Я удивлюсь, если спустя каких-нибудь два дня Перфильев ничего еще не подозревал…

………………………………………………………………

…………………………………………………………………………………………

К середине осени председатель, следуя «общественному мнению», вынудил Перфильева уволиться.

Мне, однако, все эти факты стали известны значительно позже — а именно, только через пять долгих лет — в то лето нас с Мишкой увезли в город через день или два после того, как поиски Ольки «официально завершились», а все слухи по поводу Перфильева — я уже говорил — получили широкое распространение как раз после этого.

(Уверен, мать увезла бы нас и раньше — как она любила говорить, «от греха подальше», — однако дядя Вадик отсутствовал с раннего утра до позднего вечера, так что отвезти нас на машине было некому. Уехать «своим ходом» мы, разумеется, не решались, как, между прочим, и многие другие; все боялись — что тут еще можно сказать).

А потом, по возвращении домой, началась так называемая «игра в молчанку» — моей матери по отношению ко мне; а я, положа руку на сердце, не имел особой возможности ее допрашивать — мешали сторонние события, о которых речь чуть впереди; с другой стороны, эти же события имели и благотворные последствия.

Итак, будучи не осведомлен о подозрениях, павших на Перфильева, я сосредоточился на этой странной и безотчетной догадке, пришедший в самый первый момент, — когда я только услышал об исчезновении Ольки, — что ее «унесли Предвестники табора». (Излишне говорить, что Мишка, так неожиданно для меня поставив под сомнение, что мы вообще тогда что-то видели на поляне, не убедил меня, — этот поворот мне вообще показался чрезвычайно странным; и то, что Мишка запретил мне говорить о Предвестниках табора и Стиве Слейте, — снова и снова возвращаясь к этим обстоятельствам, я по-настоящему начинал уже сомневаться — а могу ли я в полной мере доверять Мишке?