Заговор против «Эврики». Брошенный портфель - Виктор Егоров

— На вокзал?

Она разжала губы:

— Придется.

— Ну, понятно. Время позднее. Если нет никого знакомых, куда же еще — на вокзал. — Парень вскинул на плечо сумку: — Пошли.

Билет на скорый Москва-Баку Рахими купила сразу и все оглядывалась, не вошел бы тот, в темном. Она посидела, походила, вышла на перрон. Перед вокзалом был скверик — постояла в скверике. Человек в темном не появлялся. Паренек тоже исчез. Его нигде не было — ни в сквере, ни на перроне, ни в зале. И сердце опять сжалось: “Сыщик. Сыграл простачка… Уходя, передал меня другому”.

На перрон Рахими вошла с дальнего, самого темного конца. Бежать к своему вагону? Увидят. Она дождалась отхода. Проводница последнего вагона, посветила фонарем на билет, взглянула сурово:

— Опоздали?

— Едва успела.

— Проходите. Ваш вагон пятый.

Рахими добралась до своего вагона. Проводник провел ее в купе, указал место. Она разделась, положила чемоданчик под подушку, забравшись под одеяло, устало вытянула гудящие ноги. Подушка была мягкой. Простыни пахли свежестью. Рахими полежала, прислушиваясь, в купе было тихо, и за дверью никто не ходил, не шаркал ногами, она закрыла глаза и открыть их уже не могла — сон навалился камнем.

Днем никуда не выходила. Лежала, дремала. Отвернувшись к стенке, читала. Проводник приносил чай, она пила полулежа. Ни с кем не заговаривала. Закрыв глаза, подложив под голову руки, вспомнила густо-синее осеннее море, пароход, Баку, поезд… Когда ее впервые приметили? Где? Она лежала, мучительно думала — перебирала час за часом: и как сходили с парохода, и как бродили по Баку, и как пришли к поезду. Все шло нормально. Как и в тот, первый, приезд в Москву, когда она работала в посольстве…

Колеса громыхали на стыках. Рахими было страшно: вот войдет человек в темном, и тогда… Она съеживалась под одеялом, исчезнуть бы, как невидимке. Вспомнила Рахими; облизывая сухие губы, вновь пережила час за часом последний их день — и прогулку по Москве, и ссору в гостинице, и его раздражение, и окрепшую уверенность: “Выдаст”, и скорчившееся после укола тело. “Именем закона…” — Рахими широко открыла глаза, в них мелькнул ужас, но перед глазами была стенка купе и плотно прикрытая дверь. В купе вползали сумерки.

В Баку на вокзале было все то же — суета, беготня, мягкий южный говор. Прямо от вокзала улица вела к морю. Сейчас бы на такси — ив порт. Белый-белый, весь залитый огнями пароход и темное море. Плеск волн под круглым окошечком… Взять бы билет и забраться в каюту. Но нельзя, нельзя… Теперь она может перейти границу только нелегально. Покойный Рахими говорил: есть тут на базаре скупщик Чопур Али. Он переправит через Аракс. Были бы деньги. Есть у нее золотые часы, два кольца с бриллиантами.

Ночь в зале ожидания прошла беспокойно. Виделся ей второй Рахими, лежавший на диване, как бежала по улицам, кружа и заметая следы. В ту ночь ей так и не удалось зайти к резиденту, она побоялась, что схватят обоих. К резиденту только в самом крайнем случае, когда не будет выхода…

В дверях вокзала показалось как будто знакомое узкое лицо. Человек вошел, опираясь на палку, прихрамывая — на Рахими и не взглянул, прошагал мимо стороной, но ей и этого хватило. Вспомнила, они сошли с парохода, и Рахими заговорил с кем-то, а этот человек, стоявший у сходен, поглядел на них пронзительно и остро. А может, это не тот? Человек тяжело опустился на скамейку. Рахими поглядела, успокоилась: не тот. Человек повернулся к ней, и Рахими опять померещилось что-то знакомое. Не выдержав, она вскочила, выбежала, хлопнув дверью.

Светало. Петляя по улицам и оглядываясь, Гертруда пошла на базар.

На базаре скупщик помоложе указал ей Чопура Али. У забора сидел старик в засаленном пиджаке. Скуластое лицо заросло щетиной. Красноватые веки слезились. Рахими наклонилась:

— Я к вам, дядя Али.

Он сидел, будто не расслышал, Рахими достала шерстяную кофточку.

— Продаю.

— Почем? — лениво спросил Чопур Али.

— Пятьдесят.

— Вай-вай-вай. Кто купит за такую цену?

— Шерсть, дядя Али. Чистая английская шерсть.

— Пхе, — он протянул скрюченные пальцы, помял рукав, отбросил. — Шерсть, — проговорил, цыкая презрительно: — Я сколько угодно достану вам шерсти. Только скажите. — И помолчав, прибавил: — За тридцать, пожалуй, возьму.

— Сорок.

— Тридцать.

— Тридцать пять. Последнее слово.

Старик кивнул.

— Ай-вай-вай. Беру себе в убыток.

Рахими оглянулась:

— У меня к вам дело, дядя Али.

— Какое еще дело? — насторожился старик.

Рахими наклонилась ниже:

— Я слышала, вы переправляете на ту сторону…

— Ай-вай-вай. Кто вам сказал, плюньте тому в глаза.

— Человек тот мог бы заплатить. Золотые часы. Кольцо с бриллиантом.

— Вай-вай-вай, — причитал старик. — Давно это было. Никто ничего не знает. Ночь. Аракс. Узкая лодка. — Старик перешел на шепот. — Ох, ох, тяжело. Грех. Поймают. Посадят старого Али.

— Два кольца с бриллиантами, — шепнула Гертруда, видя, что старик колеблется.

— Ох, ох. Не знаю, как и быть. Пусть тот человек заглянет вечером.

…Ночью машина увозила их к границе.

На вторую ночь старик повез ее через реку. Вода глухо шумела за кормой. На той стороне показались развесистые платаны. Рахими ступила на берег, облегченно вздохнула.

— Иди, иди, — махнул рукой старик: — Там деревня. Придешь, скажешься старосте.

Рассвело, когда Рахими вошла в деревню. Навстречу ей шел милиционер. У нее только и хватило сил, чтобы нырнуть в росшие за огородами кусты. Все. Конец. Старик обманул. Река холодно блестела позади, но это был не пограничный Аракс и деревня не по ту сторону границы. Что делать? Идти с повинной? Сдаваться? Надкусить уголок воротничка и скорчиться, холодея, тут под кустом. Она не сделала ни того, ни другого. Ее арестовали тут же, за деревней. Арестовали и старого мошенника Чопура.

В Москве в управлении она кричала:

— Я — иностранная подданная. Я не позволю!.. Я буду жаловаться!

Полковник Никодимов вежливо усадил ее на стул и твердо сказал:

— Кто бы вы ни были, но если вы убили человека и сделали попытку нелегально перейти границу — ответите за это по закону.

На второй день она сдалась.

— Пишите. Зовут меня Эмма. Эмма Рейнгард. Родилась на Кавказе. Уехала в Иран. Три года назад работала в Москве в посольстве. Послана сюда со специальным заданием.

XIV

Семен толкнул рукой калитку, вошел. От калитки к крыльцу вела дорожка, трава по ее краям пожухла, почти у самого забора густой малинник, а за малинником в один ряд положены дрова — поленница получилась узкой и невысокой. Крыльцо в резных деревянных пластинах, ступени отливают свежей краской. Видать, у хозяина золотые руки. Дом, как игрушка, веселый и ладный, окна в резных наличниках лучились, как только что вымытые.

Хозяин дома Григорий Борисович встретил Семена в сенках, поднял широкие кустистые брови. Семен успел заметить, что брови у Григория Борисовича черные, а волосы на голове совсем белы, лицо крупное, смуглое и открытое.

— Вам кого? — спросил он.

— Мне сказали, у вас Софья Марковна.

— А, да-да. Проходите. Вы у нее на даче? Она говорила про вас, — Григорий Борисович повел широко рукой, приглашая. Они вошли в дом. Григорий Борисович сказал громко: — Софья Марковна, вот ваш постоялец. — И повернулся к Семену: — Да вы присаживайтесь, посидите. Как-никак соседи. Софья Марковна у нас будто своя. Олюшка, подай гостю стул.

Оля, покраснев, придвинула стул.

— Садитесь.

Разговор пошел неловкий и тягучий, лишь Софья Марковна была, как рыба в воде, все говорила и говорила, и о даче, и о том, что сейчас и осень, и теплынь, и о работе, и о том, что Григорию Борисовичу далеко ездить в Москву на завод.

— Ничего, мы люди привычные, — прогудел Григорий Борисович. — А осень и впрямь хороша. Отдыхать можно. Вон Петро собирается в воскресенье на рыбалку.

Семен поглядел на Петра — тот сидел неразговорчивый, курил, хмурил брови, на Семена он оглянулся зло, исподлобья.

— Жить можно. Войны не было бы, — сказала Софья Марковна.

— Да, война… — загудел опять Григорий Борисович. — Наломала она нам бока. Вон Петька до се не опомнится.

— А что, повоевать пришлось? — спросил Семен.

Петро промолчал.

— Пришлось, — ответил за него Григорий Борисович.

— Я, батя, пойду, — встал Петр.

— Далеко?

— К Мишке Полуянову. Мотор у него в машине барахлит. Посмотрю.

— Ну, ладно, иди, — Григорий Борисович любовно посмотрел ему вслед: — Механик.

Вечером Семен долго лежал в постели, думал, все было понятным в доме Григория Борисовича — и сам хозяин, и хозяйка, и Оля. Только у Петра была тайна, но чем дольше он думал, тем больше Семену казалось, что эта тайна какая-то иная — уж слишком далеки были друг от друга Петр и Гертруда Рахими. Все, что узнал он за последние дни о Петре и его семье, казалось, подтверждало это. Но стоило вспомнить ночное посещение Гертрудой квартиры, в которой был Петр, как приходило сомненье, и все возвращалось к своему началу. “Рыбалка… — неожиданно вспомнил он. — Что это за рыбалка? Надо будет посмотреть. А утром — поговорить с Олей… Утром… Игорь… Василий Степанович…” — Сон подкрался и охватил его.