Черубина де Габриак. Неверная комета - Елена Алексеевна Погорелая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Милый Макс! Прости меня заранее, что не исполню просьбы твоей, не смогу поручиться. Ведь я не знаю тебя, Макс, теперь, и не смогу с полной чистой совестью сказать «да». — Я верю в тебя, как и раньше, но не вижу тебя теперь. Начинать с тобой переписку длинную, чтобы узнать, — это слишком долго для тебя ждать… А когда ты будешь в О<бщест>ве — всем, чем могу, — помогу[151].
Прибавим к этому несгибаемость неофитки, ответственной за чистоту ордена, и естественное опасение, что склонный к экспериментам и розыгрышам Волошин и здесь не удержится от того, чтобы выкинуть какую-нибудь штуку, нарушая покой и согласие Антропософского общества… Однако Лилины опасения не оправдались. Волошин, несмотря на всё несогласие с догматичностью Штейнера, увлекается деятельностью Общества не на шутку, тем более что и в Дорнахе, и в России работа кипит. Доктор сумел вдохновить последователей и учеников идеей возведения космического Гётеанума — грандиозного здания для постановки мистерий, которое он намеревался построить в Дорнахе в память о Гётё — по Доктору, «универсального», то есть совершенного, человека — и с тем, чтобы сделать его одновременно символическим слепком Вселенной, а в перспективе — объединяющим мировым центром антропософии.
Возводиться Гётеанум должен был собственными силами антропософов на деньги антропософов. Грандиозное строительство требовало грандиозных же средств; богатые жертвовали баснословные суммы, а те, у кого денег не было, ехали на строительство, чтобы способствовать возведению великого храма культуры и современного духа своими руками. Андрей Белый, участвовавший в строительстве с самого начала, фиксирует в дневнике, сколь изматывающей и непривычной казалась работа; впрочем, участие Доктора превращало в священнодействие даже и этот труд по обработке и росписи капителей будущих «планетарных» (то есть посвященных планетам Солнечной системы и названных их именами) колонн:
3 дня работал д-р Штейнер сам, вооружившись стамескою, а мы толпой окружали его; он подавал нам советы, как работать; потом разобрали капители колонн и начали их обрабатывать; нам с Асей (тогдашняя жена Белого, Ася Тургенева. — Е. П.) досталась капитель сатурновой колонны… ‹…› мы водили маму на работу; и она даже взяла стамеску; стала пробовать работать на той капители, на которой работали мы… ‹…› ей очень хотелось увидеть д-ра; и желание ее осуществилось; во время работы пришел доктор, стал обходить работающих и подавать советы; подошел к нашей капители; Ася представила доктору маму; он очень внимательно на нее посмотрел и был очень ласков с ней; помнится, что он взял стамеску и стал работать на смежной капители…[152]
Не захочешь, а вспомнишь про Ленина на субботнике! Однако и Штейнер, и всё его окружение истово верили в святость общего дела. В Дорнах продолжали приезжать русские, вскоре к Белым-Бугаевым присоединилась Маргарита Сабашникова, ей доверили делать эскизы для храма, а после — расписывать малый купол. Осенью 1914-го прибыл Волошин, которому поручили работу по росписи занавеса, отделяющего зрительный зал от сцены, — 400 метров горного пейзажа в предутренних сумерках… «Над занавесью этой буду работать вместе с одной дамой (не художницей, но ясновидящей), — сообщает он Юлии Оболенской. — Что касается самого здания, то его принимаешь чем дальше, тем глубже и больше. Но его надо смотреть не снаружи, а изнутри. Снаружи только чехол, совсем условный»[153].
Юлия Оболенская, наблюдательная, остроумная, независимая, завоевала волошинскую симпатию еще в Коктебеле, где в 1913-м отдыхала в компании художника Константина Кандаурова, будущего ее мужа. Именно ей, на исходе октября отбывающей в Петербург, Волошин доверил свое сокровенное поручение — наведаться к Лиле, узнать о ее настроениях, о том, чем живет она в самом разгаре блистательной антропософской карьеры. У поручения находится и предлог: Оболенская интересуется антропософией. Волошин советует ей читать книги Штейнера и, предупреждая, что их может быть трудно достать в России, направляет по адресу Черубины. Направив же, начинает буквально забрасывать письмами с просьбами рассказать, как они с Лилей встретились и о чем говорили: «Страшно мне интересно, как вы встретились с Лилей» — 25 ноября 1913-го; «…мне все-таки страшно хотелось бы знать, о чем Вы с ней говорили» — 6 декабря 1913-го; «видаете ли Елисавету Ивановну?» — 9 декабря 1914-го; «пожалуйста, покажите Елисавете Ивановне все мои стихи» — 2 мая 1915-го…
Этот нетерпеливый рефрен сохраняется в письмах Волошина вплоть до его личной встречи с Лилей в 1916 году. А вот Оболенская отвечает уклончиво. Видимо, проникшись определенной симпатией к Лиле (это просвечивает в ее письмах), она избегает опрометчивых заключений; но даже при явной уклончивости о сомнениях насчет того действия, какое антропософия в больших дозах оказывает на организм, трезвая и приметливая Оболенская отнюдь не умалчивает:
Я очень волновалась, идя впервые к ней: из Ваших рассказов создался какой-то хрупкий и надломленный образ, которому страшно повредить. А мое впечатление — что она по натуре уравновешеннее меня. ‹…› Впрочем, глубоко я в ней не видела: когда индивидуальность заслонена истиной (Лицо Штейнера), труднее смотреть через нее[154].
Как мы уже говорили, эта формула Оболенской — «индивидуальность, заслоненная истиной» — глубоко поразила Волошина. Было найдено слово, было обозначено то, что несколько лет назад отняло у него Лилю, то, что перекрывает доступ ее свободному творчеству, то, что и по сей день препятствует возрождению их дружбы! И все-таки с общим впечатлением корреспондентки и конфидентки Волошин не мог согласиться. Он слишком хорошо знал, чего стоила Лиле ее «уравновешенность» и сколь иллюзорно это кажущееся спокойствие, на деле обретаемое лишь под жестким духовным водительством, которое, собственно, Штейнер и обеспечивал своей пастве в комплекте с оккультными практиками, эвритмией, теоретическим катехизисом et cetera:
Нет, в ней есть и хрупкость и надломленность. Они всегда были скрыты — раньше особым жизненным (очень талантливым) юмором, который создавал иллюзию равновесия на краю безумия и полной потери себя в своей фантазии. Теперь… Вы очень хорошо определили: «Индивидуальность, заслоненная истиной». Я это так чувствую в ее письмах. ‹…›
