Междуцарствие (рассказы) - Андрей Левкин

Поэтому правильная ревность к телу имеет слабое отношение, так что физиологические проблемы всегда лишь повод к правильному скандалу. И это хорошо, конструктивно, поскольку хорошая склока вовлекает в разговор и, соответственно, в рассмотрение разнообразнейшие слои речи, а значит - и жизни. А где слои, там и жизнь не глупа, притом все это пришивается намертво к разным мелким деталькам, которых иначе-то и не различил бы, не вспомнил.

Как проводятся границы какого-либо факта? По каким точкам? Княжества, скажем: как узнавали их земли в отсутствие топографии и пограничных столбов? По тому, знают ли их обитатели, как зовут их князя, или же по наличию кладбищ? По фольклорному типу надгробий?

Какие-то поля и буераки, редкое наличие жилья и малодостоверная связь между местом и его хозяином. И существует какая-то ниточка между ними всеми, очень прочная. Она как любовь, скажем, допускает свое сколь угодно долгое существование: сама по себе - если из нее ничего не хотеть сделать, не превращать в полезный корнеплод.

А желание определенности и происходит из боязни ниточку потерять. Утратить. Не веришь, что может быть хорошо: будто случайно повезло и надо с этим везением что-то сделать, а то рассосется.

Пишешь Вальмону письмо: Вальмон, жизнь, как вода, обступила со всех сторон. Мы говорим с тобою, как сквозь стекло. И все-таки: как ты смог? Пишешь Вальмону: милости велики, ох, велики ко мне, сплошные дары. Мы разговариваем в последний раз. Мир уловляет сердце в свои силки. Мертвы любовники, а я так почти слепа после сего фейерверка, но мне и не надо знать. Не пугайся, это письмо не моей рукой, но подпись будет моя.

Есть какие-то простые вещи: есть те, кто существует, между ними повисает связь, которая длится, пока ее не используют. Множество проводков, которые развешаны по воздуху. Какая-нибудь серебряная цепочка, зеленая тонкая полоска, белая ниточка.

Увы, смерть такой связи не трагична, ее не заметишь, она не будет так воспринята, напротив - физиология заполнит череп мелким шумом, покалываниями, не указывающими на место в организме, откуда происходят смерть и горе. И они, шум и покалывания, будут признаками происходящей жизни. Что же, страны больше нет, и надо очень стараться, чтобы заработать на пропитание.

Все рассыпается на кусочки и за каждым кусочком надо следить отдельно: так, как нам теперь известно, и составляется история. Впрочем, любопытно, конечно, - как из этих почти уже вовсе разрозненных камешков опять стягивается какая-то жизнь.

И есть где-то бункер, откуда управляют этой гравитацией, а там старик, ночной дежурный на проходной в типографии: среди тусклого света разговаривает по телефону, читая кому-то вслух гороскоп или полезные советы из завтрашней газеты - им все оставляют по экземпляру, выходя из типографии. Там, в свежих газетах, пишут что-нибудь о том, чем женщины отличаются от мужчин и т.п.

Это была очень маленькая лирика, размером примерно в два таракана друг за другом. Или - в одну мышку, в плюшевого мишку, в неродившуюся дочку. В длину между рельсами, когда прыгнуть с одного на другой и не поскользнуться.

В жизни любого живого человека положено случиться какому-то полному бреду. Да и вообще, первый признак свободы - это возможность трагедии в отдельно взятой жизни. Лично в твоей.

Что от кого остается? Что за ниточка, отдельно существующая и висящая, от которой во все стороны прет сдвиг крыши, и которую нельзя использовать, а если можно, то - хитро? Как, например, сказала моя подружка доктор Ф.: "Не волнуйся, это письмо не моей рукой, но подпись будет моя".

АНАМНЕЗ

Вырезанные, выдавленные: стеклянные, оловянные, деревянные лошадки, скачущие вдоль шкафа. Деревянные, конечно, - если не просто пара бумажных, откуда-то вырезанных и прилепленных на тумбочку или вешалку.

На черных, рифленых вполне похоронных обоях сбоку от шкафа, слева от входа висит висит картина "три богатыря", откуда-нибудь из Первой образцовой типографии в витиевато-народно-золоченой багетной раме. Богатыри глядят на три стороны, зорко располовинивая шестью глазами, как веером от бедра, любого, кто вошел в квартиру и поворачивает голову налево: сбоку от богатырей имелось зеркало, кажется.

Но в этот, черный от обоев и нехорошо пахнущий низко-желтым светом коридор, сбоку иногда входило что-то еще: возникала какая-то поперечная труба, какое-то слепое пятно, луч темноты, проходивший примерно от дверей соседа-алкоголика сквозь стену - чуть правее и выше богатырей - и, благополучно оказавшись в кухне, уходящий, ушедший в кухонное окно.Там, за окнами кухни снизу был двор: небольшой и узкий, обыкновенный с тыльной стороны рижских домов - не из таких, что вертикально внутри домов, дабы в отхожих местах и на лестницах было бы немного светло, а - дровяной и для барахла: сараи, прижатые к забору, отделяющему домовладение от соседей. Место для барахла любых сортов; однажды, внедрившись в один из сараев, мы обнаружили чуть ли не полную немецкую экипировку, не вполне даже истлевшую. Ну, это едва еще шестидесятые, когда там чему уже истлеть.

И вот, сквозь эту время от времени повисающую внутри квартиры темную трубу кто-то проскальзывал. Или же само ощущение трубы возникало просто оттого, что сквозь квартиру что-то проносилось. Они как бы приходили справа и уходили через кухонное окно в сторону красно-кирпичной школы, там перед нею был большой двор, уже школьный, по которому время от времени бегали и прыгали в длину. А зимой снег там лежал, как лег, и, потому, зимой всегда было светло. И вечерами тоже - лампочки всякие сбоку, школьные окна.

Я не понимал, кто они такие. Вот: сбоку, насквозь и в сторону снега. А на дворе следов не было, так что раз они уходили туда и следов не было, то они там и оставались, за окном. То есть, оставались.

Внутри квартиры жили разные люди, из них теперь мало кто жив. Потом, лет уже через тридцать или больше, Лена сказала мне однажды на кухне: "а ты вспомни того мальчика, погладь его по голове". Конечно, такие процедуры могут убрать разные закавыки и занозы, засевшие в человеке невесть когда, но они же заставляют вспоминать вещи, которые можно было бы оставить и себе, их не вспоминая.

Я ответил ей, что такие вещи не всегда хороши, поскольку тогда, например, я знал, что возле меня есть кто-то, кто рядом - не всегда, конечно, - я чувствовал его только на одном куске улицы и во дворе - а теперь, значит, этим кем-то буду я сам, ставший старше и проделавший сей трюк? И даже не специально постаравшись, а уже как-то так, - едва она это сказала. И что в результате? У меня пропало то, что очень долго казалось мне кем-то другим. Но так, наверное, лучше.

И я начинаю думать, что и эти, проходившие справа налево в сторону двора, сейчас окажутся кем-то столь же понятными: ну, я думаю о них, и они станут теперь теми, как я их пойму сейчас. И, поняв, отправлю туда, на тридцать пять лет назад. И когда они снова появятся там, 35 лет назад, на каждом будет написано его имя.

Их было человек пять, не меньше. Восемь-девять, потому что такое число не выстроить ровно, а когда они уходили дальше, за ними завивался небольшой кривой сквозняк. Они появлялись не так уж часто, но раз десять, уж точно. Всякий раз это были те же люди.

Какой-то обход, что ли? Кого что обходили? Зачем? Искали себе место?

Предупреждали?

Похоже на то. Теперь мне даже кажется, что были это Даниил Галицкий с остатками своих людей, вытертые однажды с географической карты, да и из истории всех государств, имевших касательство к их территории. Понимаю даже механику произошедшего. Галицкий, это 13 век; Невский строил себе Северную Русь, Галицкий - Юго-Западную. У него - не получилось, и теперь вот они так и ездят по всем территориям своей несостоявшейся русской страны от Черного моря до Балтики. Ну а мы - там, похоже, в ней и живем, несуществующей.

Они появлялись когда захотят, не только зимой, а и в июле, например. Выходили из стен, замазанных рифлеными черными обоями, как небольшой пучок бабочек: разноцветных - во главе королек, затем лимонница, еще эта белая капустница, что ли, а за ними какие-то, не помню какие, - была даже всегда одна совершенно черная, с обтрепанными краями. На мертвецов похожи не были, да и странно связывать призраков с комуналкой, школьным двором и кухней с тогдашними керосинками.

Они не были страшными, скорее чем-то вроде леденцов, которые весело цокают, когда баночку потрясти, да еще и рисунок на крышке. Такие, в общем, бабочки, становящиеся в пальцах липкими, как сахарные петушки: сожмешь в руке, потом разжать трудно - со всех сторон ладони повсюду длинные липкие нити.

Останется только держать ладонь полураскрытой и так, чтобы ниточки не лопались: новые бабочки тогда будут вклеиваться в паутину, прилетая к тебе друг за другом, девять, шестнадцать, девятнадцать и еще больше.

А тогда можно будет чуть сжать пальцы и съесть то, что в ладони, как комок сахарной, разноцветной ваты. И все они, прилетевшие, окажутся внутри тебя навсегда как бы внутри большой и красивой стеклянной, оловянной, деревянной комнаты, - вечно там летая, ничуть не помятые.