Трое - Кен Фоллетт

И теперь, в 1968 году, он сказал себе: мне все под силу, но с кем мне придется соперничать?

Ответ, конечно, был ясен: с Давидом Ростовым.

Ростов был независим, уверен в себе и блистательно эрудирован. Он смог найти Дикштейна, когда это казалось совершенно невозможным, когда, казалось, они зашли в тупик, не представляя, куда двинуться. Он сделал это дважды. Хассан припомнил, как это было.

Вопрос: Почему Дикштейн оказался в Люксембурге?

Что мы вообще знаем о Люксембурге? Что здесь находится?

Фондовая биржа, банки, Евросовет, Евроатом…

Евроатом!

Вопрос: Дикштейн исчез – куда он мог направиться?

Неизвестно.

Но известно ли нам те, кого он знает?

Только профессор Эшфорд из Оксфорда…

Оксфорд!

Метод Ростова заключался в собирании воедино клочков информации – любой информации, какой бы она ни казалась несущественной – в стремлении наконец нащупать цель.

Беда была в том, что они вроде использовали всю информацию, имевшуюся в их распоряжении.

Значит, я раздобуду другую, подумал Хассан; я все могу.

Он напряг память, пытаясь вспомнить досконально все с тех времен, когда они были вместе в Оксфорде. Дикштейн воевал; он играл в шахматы; ходил в поношенной одежде…

У него была мать.

Но она умерла.

Хассан никогда не встречался с братьями и сестрами и вообще со всякого рода родственниками. Он видел их давным-давно, да и тогда между ними не было никакой близости.

Тем не менее, есть человечек, который может знать о Дикштейне что-то больше: профессор Эшфорд.

Так что, полный надежд, Хассан вернулся в Оксфорд.

Всю дорогу – в самолете из Каира, в такси из Лондонского аэропорта до Паддингтонского вокзала, в поезде до Оксфорда и в такси, которое доставило его к маленькому бело-зеленому домику у реки – он вспоминал Эшфорда. Правда, он презирал профессора. В юности, может быть, он и был искателем приключений, но с годами стал никчемным пожилым человеком, дилетантом в политике, этаким академиком, который не мог даже удержать при себе жену. Нет, старый рогоносец не заслуживал уважения – и тот факт, что англичане в массе своей думали не так, как он, лишь усиливал презрение Хассана.

Он беспокоился лишь о том, что слабость Эшфорда плюс его некоторая симпатия к Дикштейну, как к бывшему другу и ученику, может остановить его от желания как-то вмешаться в ситуацию.

Он прикинул, не стоит ли обыграть факт еврейства Дикштейна. Еще со своих оксфордских времен он знал, что самый отъявленный антисемитизм в Англии имел место в верхних слоях общества: лондонские клубы, в которых регулярно накидывали евреям черные шары, существовали в Вест-Энде, а не в Ист-Энде. Но Эшфорд и тут был исключением. Он любил Ближний Восток, но его проарабские взгляды имели этическую, а не расовую мотивацию. Нет, такой подход будет ошибкой.

В конце концов он решил играть в открытую: рассказать Эшфорду, почему он стремится найти Дикштейна, и остается лишь надеяться, что он согласится помочь ему в силу тех же самых причин.

Обменявшись рукопожатиями и отдав должное шерри, они расселись в саду, и Эшфорд спросил:

– Что так быстро снова привело вас в Англию?

– Я гоняюсь за Натом Дикштейном, – откровенно ответил Хассан.

Они сидели на берегу реки, в уголке сада, отрезанном высокой изгородью, где Хассан много лет назад целовал красавицу Эйлу. Здесь они были укрыты от прохладного октябрьского ветра, и слабые лучи осеннего солнца согревали их.

Эшфорд был настороже и явно обеспокоен, но его лицо сохраняло бесстрастие.

– Думаю, вам бы лучше рассказать мне, что происходит.

Хассан отметил, что за прошедшее лето профессор явно стал испытывать некоторую склонность к моде. Он отпустил бачки, монашеское обрамление тонзуры явно прибавило в длине, и он был в джинсах с широким кожаным поясом под твидовым пиджаком.

– Я вам все расскажу, – начал Хассан, испытывая неловкость при мысли, что Ростов, конечно, действовал бы более тонко, – но я должен взять с вас слово, что все рассказанное не пойдет дальше никуда.

– Договорились.

– Дикштейн – израильский шпион.

Эшфорд прищурился, но промолчал. Хассан двинулся дальше.

– Сионисты планируют создать ядерную бомбу, но у них нет плутония. Они хотят тайным образом раздобыть уран, загрузить его в свой реактор и получить плутоний. Задача Дикштейна – украсть этот уран, а моя – найти его и остановить. И я хочу, чтобы вы помогли мне.

Уставившись в свой стакан, Эшфорд одним глотком выпил шерри.

– Касательно этой темы есть два вопроса, – сказал он, и Хассан понял, что Эшфорд пытается рассматривать его рассказ, как чисто интеллектуальную проблему, типичная защита перепуганного ученого. – Первая заключается в том, могу ли я помочь вам или нет, а вторая – должен ли я это делать. Последнее, я думаю, доминирует, во всяком случае, с моральной точки зрения.

«Взять бы тебя за глотку и потрясти, – подумал Хассан. – Может быть, так я сделал бы, во всяком случае, фигурально». Вслух же он сказал:

– Конечно, вы должны. Вы же верите в наше дело.

– Все не так просто. Я вынужден вмешиваться в конфликт между двумя людьми, которых я считаю своими друзьями.

– Но прав из них только один.

– Поэтому я и должен помогать тому, кто прав – и предать того, кто ошибается?

– Конечно.

– Тут не может быть «конечно»… Что вы собираетесь делать, если и когда вы найдете Дикштейна?

– Я работаю в египетской разведке, профессор. Но моя преданность – и, не сомневаюсь, ваша тоже – принадлежит Палестине.

Эшфорд отказался заглатывать наживку.

– Продолжайте, – бесстрастно кивнул он.

– Я должен точно выяснить, где и когда Дикштейн собирается похитить уран. – Хассан замялся. – А федаины окажутся на месте раньше Дикштейна и сами захватят уран.

У Эшфорда вспыхнули глаза.

– Господи. Просто потрясающе.

Я его уже почти уговорил, подумал Хассан. Он и испуган, и возбужден.

– Вам нетрудно испытывать симпатии к Палестине, сидя тут в Оксфорде, читая лекции и посещая митинги. Но тем из нас, кто борется за свою страну, гораздо труднее. И я у вас с просьбой, чтобы вы сделали что-то конкретное в поддержку ваших убеждений, дабы убедились, что ваши идеалы что-то значат для вас – или нет. Именно на этом пути и вы, и я должны убедиться, что дело арабов для вас нечто большее, чем просто романтическое увлечение. Это испытание, профессор.

– Может, вы и правы, – сказал Эшфорд.

И Хассан подумал: я сломал тебя.

Сузи решила, наконец, сказать отцу, что полюбила Ната Дикштейна.

Сначала она не могла поверить самой себе, что это в самом деле произошло. Те несколько дней, что они провели вместе в Лондоне, были какими-то сумасшедшими, наполненными любовью и счастьем, но несколько погодя она сообразила, что все эти чувства могут быть преходящи. Так что она решила не торопиться с выводами. Она будет вести себя совершенно нормально и посмотрит, как будут складываться обстоятельства.

Но происшествие в Сингапуре заставило ее изменить свои взгляды. Двое из стюардов в салоне были геями, которые, как обычно, расположились в одной из двух комнат номера гостиницы, отводившегося экипажу; в другой комнате все собрались на вечеринку. В ее ходе второй пилот стал волочиться за Сузи. Это был спокойный улыбчивый блондин с несколько странным чувством юмора. Стюардессы относились к нему не без симпатии. Раньше Сузи, особо не раздумывая, оказалась бы с ним в постели. Но она решительно сказала ему «нет», изумив всю команду. Вспоминая потом происшедшее, она решила, что больше не хочет, чтобы ее укладывали в койку. Ей было неприятно даже думать об этом. Она хотела быть лишь с Натаниелем. Это было словно… словно напоминающее тот день, когда пять лет назад вышел второй альбом «Битлов», и она выкинула целую кучу пластинок Элвиса, Роби Орбисона и братьев Эверли, поняв, что не хочет больше их слушать, они не доставляют ей удовольствия, старые знакомые мелодии, которые она слушала раз за разом, а теперь ей нужна музыка более высокого порядка. Вот и сейчас с ней случилось нечто подобное – и больше того.

Письмо Дикштейна потрясло ее. Оно было написано Бог знает когда и опущено в аэропорту Орли в Париже. Своим мелким аккуратным почерком со смешными завитушками он изливал свое сердце с предельной откровенностью, которая поразила ее тем более, что исходила от нормального сдержанного человека. Она плакала над этими строками.

Она обдумала, как сможет все объяснить отцу.

Она знала, что он осуждал Израиль. Дикштейн был его старым студентом, и отец откровенно обрадовался встрече с ним, с готовностью отбросив в сторону тот факт, что его бывший студент оказался на стороне врага. Но теперь она хотела, чтобы Дикштейн стал частью ее жизни, членом семьи. В его письме говорилось: «Я хочу навсегда быть с тобой», и Сузи с трудом могла дождаться той минуты, когда она скажет ему: «О да, я тоже».