Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро - Мигель Унамуно

Через несколько дней после смерти этой дамы я отправился с визитом в тот же дом, к другому больному. Я вошел, заранее решив не смотреть на портрет. Но все было напрасно, ибо портрет сам смотрел на меня и притягивал мой взор. Распрощавшись, я направился домой. До дверей меня пошел проводить вдовец, хозяин дома. Возле портрета мы задержались, и я, словно подталкиваемый какой-то непреодолимой силой, воскликнул:

— Какой портрет! Это лучшее из того, что написал Авель!

— Да, — ответил вдовец, — этот портрет — величайшее мое утешение. Я провожу долгие часы, разглядывая его. И мне кажется, что она вот-вот заговорит со мной.

— Да, да, — прибавил я, — Авель удивительный художник.

По выходе я сказал себе: «Я позволил ей умереть, а вот он воскресил ее!»

Мучился Хоакин всякий раз, когда умирал кто-либо из его больных, особенно детей, но смерть чужих пациентов оставляла его почти равнодушным. «Да и зачем, собственно, было ему жить?.. — говаривал он в таких случаях. — Ведь смерть для него — настоящее благодеяние…»

Собственное душевное состояние до того обострило его способности психолога-наблюдателя, что он легко мог распознавать самые потаенные нравственные недуги. Маска внешней благопристойности вовсе не мешала Хоакину разглядеть, что мужья без особой печали — если не без восторга — предвкушают смерть своих жен, а жены ждут не дождутся смерти своих мужей, лишь бы побыстрее заполучить заранее намеченного избранника. Когда в годовщину смерти его пациента Альвареса вдова вышла замуж за Менендеса, ближайшего друга усопшего, Хоакин подумал: «То-то странной мне показалась эта смерть… Теперь понятно… Вряд ли на земле есть животное более омерзительнее, чем человек! Взять, к примеру, эту добродетельную госпожу. Такая благородная дама!..»

— Доктор, — сказал ему однажды один из его больных, — прикончите меня, ради бога, прикончите меня, я больше не могу… Дайте чего-нибудь такого, что разом прекратило бы мои страдания…

«А почему бы и в самом деле не сделать того, что просит этот несчастный, — размышлял Хоакин, — если он только мучится? Мне жаль его! Ну и свински же устроен мир!»

И нередко случалось, что в судьбах больных он узнавал самого себя.

Однажды явилась к нему соседка, бедная женщина, сломленная годами и заботами, муж которой на двадцать пятом году совместной жизни вдруг спутался с какой-то уличной девкой. Покинутая жена пришла поведать ему свои горести.

— Дон Хоакин! — умоляла она. — Ведь вы, говорят, знаете все: можете ли вы дать средство, чтобы излечить бедного моего мужа от зелья, которым опоила его эта вертихвостка?

— О каком зелье ты говоришь?

— Да раз он бросил меня, прожив целых двадцать пять лет и перебрался к ней, то рассудите сами…

— Знаешь, ведь куда хуже было бы, если б он бросил тебя, когда вы только поженились и ты была молода…

— Ах нет, господин доктор! Она наверняка опоила его каким-то приворотным зельем, которое вскружило ему голову; иначе ничего подобного не могло бы случиться… не могло бы быть…

— Зельем… зельем… — пробормотал Хоакин.

— Именно, дон Хоакин, именно зельем… Вы же человек ученый; дайте мне средство против этого зелья!

— Эх, милая! Еще далекие наши предки тщетно пытались отыскать живительную влагу, которая бы возвращала молодость.

И когда несчастная ушла, погруженная в свое горе, Хоакин подумал: «Неужели бедняжке не придет в голову хотя бы разок взглянуть на себя в зеркало? То-то бы она увидела, что сделали из нее долгие годы тяжких трудов! Простонародье, оно все приписывает колдовскому зелью, дурному глазу, зависти… Работы не найдут — виновата зависть… Случается что-то дурное? Зависть. Тот, кто все свои неудачи приписывает чужой зависти, сам завистник. А разве мы все не завистники? Разве меня, например, не опоили зельем?»

Еще много дней он думал только о зелье. И в конце концов заключил: «Это и есть первородный грех!»

IX

Хоакин женился на Антонии в надежде обрести тихую гавань, и бедняжка сразу же поняла свое место и назначение в сердце супруга. Она должна была стать щитом, возможным утешением. Антония получила в мужья человека больного, неизлечимого душевного инвалида. Ее судьба — быть сиделкой при нем. И она смиренно согласилась на это, движимая состраданием, преисполненная жалостливой любви к тому, кто пожелал соединить с ней свою жизнь.

Антония и сама чувствовала, что между нею и ее Хоакином воздвигнута как бы незримая перегородка, как бы кристально прозрачная ледяная стена. Этот человек не мог принадлежать своей жене, ибо этот безумец, этот одержимый не принадлежал даже самому себе. Вдруг в самых интимных порывах супружеской жизни какая-то незримая тень возникала между ними. Ей казалось, что она похищает у него поцелуи или отбирает силой.

При жене Хоакин избегал говорить об Елене, и Антония, заметив это, словно нарочно поминала ее при каждом удобном случае в разговорах за столом.

Но так было только вначале; впоследствии она избегала заговаривать об Елене.

Как-то раз Елене понадобились услуги Хоакина как врача. Осмотрев ее, Хоакин убедился, что Елена зачала. Мысль о том, что собственная его супруга, Антония, все еще бесплодна, привела беднягу в отчаяние, и он пережил минуту постыднейшего унижения, вогнавшего его в краску, ибо искушающий голос дьявола нашептывал ему: «Вот видишь? Он и как мужчина-то не чета тебе! Он, он, который своим искусством может воскресить и обессмертить тех, кому ты позволил умереть из-за твоей преступной глупости, он вскоре будет иметь сына, подарит миру нового живого человека, плоть от плоти и кровь от крови своей, а ты… Быть может, ты и не способен на это… Он и как мужчина-то не чета тебе!»

Грустный и мрачный вернулся Хоакин в тихую гавань своего домашнего очага.

— Ты был у Авеля? — спросила жена.

— Да. А как это ты догадалась?

— По выражению твоего лица. Этот дом — сущее мучение для тебя. Ты не должен был туда ходить…

— А что я мог сделать?

— Извиниться и сказать, что не можешь! Пойми, что главное — это твое здоровье и спокойствие…

— Тебе просто мерещится…

— Нет, Хоакин, зачем ты скрываешь от меня?.. — Слезы помешали ей говорить.

Несчастная Антония опустилась на стул. Рыдания сотрясали ее.

— Что с тобой, Антония, чего ты?..

— Лучше сам скажи, что с тобой происходит, Хоакин, откройся, расскажи мне…

— Мне не в чем себя винить…

— Уж будто, Хоакин! Признайся, расскажи мне всю правду!

Хоакин некоторое время колебался, словно борясь с каким-то невидимым врагом, какой-то нечистой силой, стоящей за его спиной, затем прерывистым голосом, с отчаянием, срываясь на крик, выговорил:

— Да, я расскажу тебе всю правду, одну лишь правду!

— Ты любишь Елену, ты все еще влюблен в Елену!

— Нет, я вовсе не влюблен! Вовсе не влюблен! Я был влюблен, но теперь уже не влюблен! Нет, нет!

— Так в чем же дело?..

— В чем дело?

— Я спрашиваю, в чем же тогда причина всех твоих страданий? Я же вижу, что этот дом, дом Елены, — единственная причина мрачного твоего настроения, этот дом не дает тебе спокойно жить, значит, Елена…

— При чем тут Елена! Все дело в Авеле!

— Ты ревнуешь ее к Авелю?

— Да, я ревную к Авелю, я ненавижу его, ненавижу, ненавижу, — сквозь зубы выдавил Хоакин, потрясая кулаками.

— Ты ревнуешь к Авелю… Значит, ты любишь Елену.

— Нет, я не люблю Елену. Если бы она вышла замуж за другого, я бы ее не ревновал. Нет, я вовсе не люблю Елену, я презираю ее, презираю эту королевскую паву, эту профессиональную красавицу, эту натурщицу модного художника, эту возлюбленную Авеля…

— О боже, Хоакин, подумай, что ты говоришь!..

— Да, да, возлюбленную… пусть признанную законом. Неужели ты воображаешь, будто благословение священника что-нибудь меняет в существе брака?

— Но посуди сам, Хоакин, ведь и мы с тобой поженились, как они…

— Нет, вовсе не как они, Антония, вовсе не как они! Они поженились для того, чтобы унизить меня, втоптать в грязь, плюнуть мне в лицо, чтобы ославить меня, они женились только для того, чтобы насмеяться надо мной… Словом, они женились, только чтоб мне насолить…

И Хоакин разразился рыданиями, которые душили его и не давали говорить. Ему показалось, что он умирает.

— Антония… Антония… — едва слышно прошептал он.

— Бедный мой мальчик! — воскликнула Антония, обнимая его.

И она прижала его к себе, словно больного ребенка, приговаривая:

— Успокойся, мой Хоакин, успокойся… Я здесь, твоя женушка, твоя и только твоя. Теперь, когда я все знаю, я еще больше твоя, чем раньше, и люблю тебя больше, чем раньше… Забудь их… Не обращай на них внимания, они не стоят того… Было бы куда хуже, если бы подобная женщина полюбила тебя…