Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро - Мигель Унамуно

— Да я и не ворошу его. Я очень обязан вам. Болезнь Авеля многому меня научила…

— Ах, так ты рассматриваешь ее как особо интересный случай!

— Нет, Елена, нет, — только как случай со мной!

— Не понимаю тебя.

— Я и сам не понимаю. Просто я хотел сказать, что, борясь эти дни за жизнь твоего мужа…

— Называй его лучше Авелем!

— Хорошо. Так вот, борясь с его болезнью, я одновременно изучал свою. И, глядя на ваше счастье, решил… жениться!

— У тебя есть невеста?

— Нет, пока еще нет, но я решил искать. Мне нужно свое гнездо. Поэтому я хочу жениться. Или ты считаешь, Елена, что я не найду женщины, которая бы меня полюбила?

— Конечно, найдешь, почему же не найти?..

— Я имею в виду женщину, которая бы меня полюбила…

— Конечно, я так и поняла, конечно, — женщину, которая бы тебя любила…

— Видишь ли, как партия…

— Ну, разумеется, ты очень хорошая партия… молодой, с достатком, впереди у тебя хорошая карьера, скоро ты станешь знаменитостью, ты добр…

— Добр… Но при этом не слишком симпатичен, верно, Елена?

— Почему же, Хоакин?.. Откуда ты взял, что не симпатичен?

— Ах, Елена, Елена, где мне найти такую женщину?..

— Которая бы тебя полюбила?

— Нет, хотя бы такую, которая не обманывала меня, говорила мне правду, не смеялась надо мной; Елена, не смеялась бы надо мной… Которая вышла бы за меня с отчаяния, чтобы я ее содержал, и она сама бы это понимала…

— Ты и в самом деле болен, Хоакин. Женись!

— А ты думаешь, Елена, что найдется какой-нибудь человек, который смог бы полюбить меня?

— На свете нет ничего такого, чего нельзя было бы добиться. Каждый человек может найти кого-то, кто его полюбит.

— А я буду любить свою жену? Смогу я ее полюбить? Скажи…

— Странный ты человек, еще бы не хватало…

— Видишь ли, Елена, не быть любимым или не уметь добиться любви — это еще не самое страшное, самое страшное — не уметь любить.

— Вот и дон Матео, наш приходский священник, говорит, что дьявол не умеет любить.

— А дьявол, как известно, бродит по земле, Елена.

— Замолчи, не говори мне об этом.

— Хуже, что я постоянно твержу об этом себе.

— Замолчи, Хоакин!

VII

Пытаясь найти убежище, спастись от терзавшей его страсти, Хоакин отдался поискам жены, заботливой супруги, в чьих матерински нежных объятиях он нашел бы защиту от бушевавшей в нем самом ненависти и на чьей груди он, как ребенок, испугавшийся буки, мог бы спрятать голову, чтобы не видеть адских, леденящих глаз дракона.

Бедная Антония!

Антония, казалось, родилась для материнства: была она самой нежностью, самим состраданием. Каким-то непостижимым чутьем она угадала в Хоакине страждущего душевного инвалида, одержимого, и безотчетно полюбила Хоакина за несчастливую его долю. Она чувствовала какую-то таинственную притягательность в острых, обжигающих холодом словах этого медика, не верившего в человеческую добродетель.

Антония была единственной дочерью вдовы, которую пользовал Хоакин.

— Вы думаете, она сумеет выкарабкаться? — спрашивала Антония у Хоакина.

— Мало шансов, очень мало. Бедняжка слишком измучена, совсем измождена… Видно, ей много пришлось перестрадать… Уж очень слабое у нее сердце…

— Спасите ее, дон Хоакин, спасите ее, ради бога! Если бы я только могла, я бы жизнь отдала за нее!

— Увы, такие вещи невозможны. Да и, кроме того, кто знает? Быть может, ваша жизнь, Антония, кому-то кажется еще нужнее…

— Моя жизнь? Кому? Зачем?

— Кто знает!..

Вскоре несчастная больная умерла.

— Так должно было случиться, Антония, — сказал Хоакин, — наука тут бессильна!

— Да, видно, так судил господь!

— Господь?

— Ах! — И глаза Антонии, наполненные слезами, впились в глаза Хоакина, сухие и жесткие. — Как, разве вы не верите в бога?

— Я?.. Не знаю!..

Чувство благочестивого сострадания к врачу, которое возникло в этот момент в душе Антонии, заставило ее на минуту забыть о смерти матери.

— Что сталось бы теперь со мной, если бы я не верила в бога?

— Жизнь всемогуща, Антония.

— Думаю, что смерть еще более могущественна! Вот теперь… совсем одна… без близких…

— Я тебя понимаю, Антония, одиночество ужасно. Но у тебя хоть осталось святое воспоминание о матери, ты можешь молить за нее господа… А ведь есть одиночество другого рода, куда более страшное!

— Какое же?

— Одиночество человека, которого все презирают, над которым все потешаются… Одиночество человека, которому никто никогда не скажет слова правды…

— А какую правду вы хотели бы услышать?

— Вот ты можешь сказать мне правду, здесь, рядом с еще не остывшим телом твоей матери? Ты клянешься сказать мне правду?

— Конечно, скажу.

— Отлично. Скажи, я ведь малоприятный человек, правда?

— Нет, неправда!

— Правда, Антония…

— Нет, неправда!

— Так какой же я человек в таком случае?..

— Вы? Вы несчастный человек, страдалец…

Лед в душе Хоакина растопился, и на глаза навернулись слезы. Душа его будто встряхнулась, радостно затрепетав.

Вскоре Хоакин и сирота решили узаконить свои отношения и пожениться, когда пройдет срок траура.

«Несчастная моя женушка, — записывал много лет спустя Хоакин в своей «Исповеди», — должна была не только любить меня и лечить, но и бороться с отвращением, которое я, без сомнения, ей внушал. Она никогда не жаловалась, никогда не давала мне это понять. Но как я мог не вызывать у нее отвращения, особенно после того, как я признался в зачумленности своей души, в гангрене своей ненависти? Она вышла за меня, как вышла бы за прокаженного, — я в этом не сомневаюсь, — только по велению божественной своей благостности, христианской жертвенности и духа самоотречения. Она жаждала спасти мою душу, а тем самым и свою через героизм святости. И она поистине была святой! И тем не менее она не излечила меня ни от Елены, ни от Авеля! Мало того — ее святость обернулась для меня новым поводом для угрызений совести, стала для меня вечным укором.

Ее кротость выводила меня из себя. Иной раз — да простит мне бог! — я предпочел бы видеть ее злой, разгневанной, презирающей».

VIII

Между тем слава Авеля продолжала расти и распространяться. Он стал одним из самых почитаемых художников Испании, молва о нем перешагнула границы. И эта растущая слава отзывалась в душе Хоакина острой болью. «Да, Авель очень рассудочный художник, отлично владеет техникой, эрудит, превосходно знает свое ремесло», — говаривал он о своем друге тоном, смахивавшим на змеиное шипение. Восхваляя Авеля, он стремился опорочить его.

Хоакин считал себя художником, настоящим поэтом в медицине, гениальным экспериментатором, творцом, человеком редчайшей интуиции и потому мечтал оставить клиентуру, чтобы всецело отдаться чистой науке — теоретической патологии, исследованию. Но ведь клиентура давала ему столько денег!..

«И тем не менее вовсе не заработки, — говорится в «Исповеди», — были главным препятствием на пути к научному исследованию. К науке тянуло меня желание славы и почета, стремление завоевать имя ученого, которое бы затмило имя художника Авеля! В сущности, мной руководило стремление наказать Елену, отомстить за себя, отомстить им обоим, а заодно и всем прочим; так завязался узел самых безумных моих мечтаний. Но, с другой стороны, эта нечистая страсть, избыток злобы и ненависти лишали меня спокойствия духа. Нет, душа моя не была подготовлена для научных штудий, которые требуют ее всю целиком, чистой и уравновешенной. Клиентура отвлекала меня.

Клиентура отвлекала меня, но подчас я вздрагивал при мысли о том, что состояние рассеяния и беспокойства, в котором держала меня моя страсть, помешает мне оказать должную помощь моим несчастным пациентам.

Как-то произошел со мной случай, который буквально перевернул мне душу. Я лечил одну даму, заболевшую серьезной болезнью, далеко, однако, не смертельной. По какому-то совпадению вышло так, что с этой дамы Авель сделал портрет, портрет превосходный, один из лучших его портретов — из тех, что наверняка войдут в число самых удачных его вещей. Так вот, портрет этот был первым, что бросилось мне в глаза, едва я вошел в дом этой дамы. На портрете она была совершенно живой — куда более живой, чем та страдающая плоть, что лежала в постели. Портрет, казалось, говорил мне: «Взгляни! Он дал мне вечную жизнь. А вот посмотрим, сумеешь ли ты продлить жизнь моего двойника, там внизу, подо мною». И, сидя рядом с больной, выслушивая ее и считая пульс, я видел перед собой только другую — ту, что на портрете. Я был глух и слеп ко всему, и больная вскоре умерла; я позволил ей умереть; всему виной была моя слепота, моя преступная невнимательность. Я почувствовал ужас и отвращение к самому себе, к своему ничтожеству.