Молоко волчицы - Андрей Губин

- Прасковья, приведи Маруську, я их сейчас сам повенчаю заместо попа!

Когда Мария и Прасковья Харитоновна вошли в хату, Федор уже пел песни.

- Манька! Богом святым соединяю вас с Глебом и благословляю на долгую жизнь! - голос Федора стал торжественным, дрожащим, и дочери до слез жаль отца - гордость переборол, на поклон пошел!

- Поздно надумали, папанька! - отрезала Мария.

- А, недаром люди говорили, с Денисом-партизаном путалась, сука? Убью, нечистое племя! - поднял серебряный костыль.

Глеб перехватил костыль - и все замерли: в эту минуту ударил набат, тревога. Атаман побежал из хаты, за ним и Мария ушла.

- Господи, Сусе Христе, - крестилась Прасковья Харитоновна, - уж не Миша ли возвращается домой, дай-то бог!

Миша! Дивизия, где комиссарил Коршак, последний раз отвоевывала Предгорье. Командир головного полка Михей Есаулов поднял коня, вжикнул шашкой из ножон - и понеслась казачья лава в буденовках. Белые бежали до Эльбруса - красные не отстают. Белые перескочили перевал, скатились к Черному морю. Арбелин-князь отбыл в неизвестном направлении. Спиридон с остатками своей сотни отсиживался в глухих горах. Атамана взяли в плен. Федька-пулеметчик пытался вырвать из рук отца знак власти, насеку. Федор простодушно хлопнул по лбу святотатца, прикоснувшегося немытыми руками к атрибуту, освященному в храме при большом молении. Красноармеец вскипел и влепил отцу пощечину. От такого неслыханного позора Федор заплакал - и этого подлеца он нянчил, учил джигитовать! И ожесточился сердцем. Денис Коршак назвал его атаманом-куклой, пытаясь спасти от расстрела.

Федор выплюнул красную слюну и громко крикнул:

- Кто кукла? Брешете. Я атаман! Вот Хавронька и взаправду кукла.

Февронья пришла в ЧК, затянулась цигаркой, говорит Быкову:

- Интересный человек дивизионный комиссар. Атаман кроет по матушке Советскую власть, а комиссар его уговаривает! Вот так комиссар!

- Он уже предревкома, - говорит Быков, не поднимая головы.

- Вот так предревкома!

- Сядь, не мельтеши перед глазами, дай документы досмотреть.

- Я настаиваю на расстреле атамана!

- Ты не член трибунала, твое дело вести следствие.

- Вы что, забыли астраханские пески? Цацкаться будете с белыми контрами? Предупреждаю: сообщу куда следует, до самого товарища Ленина дойду! - истерически всхлипнула Горепекина.

- Ты имя Ленина употребляй к делу! И брось демагогию разводить! Предревкома ей не таков! Забыла, кто тебя вывел из этих песков? А что положено по закону, то и сделается.

Горепекина схватила лист бумаги и быстро застрочила карандашом. Быков злится:

- Штаны бы ты сняла, товарищ Горепекина.

- Как - сняла? - побелела Февронья.

Быков улыбнулся:

- Юбку то есть надела бы. А то людей пугаешь. Баба, она должна все-таки в юбке ходить. Это и у Карла Маркса написано. Мужская, говорит, одежда портит бабу, на характер и поведение влияет.

- Брешешь, у Маркса равноправие на все!

- А вот написано! В "Капитале".

- Не читала.

- А ты почитай. Маркса читать полезно. Или вот ты тельняшку носишь. А на каком, позвольте, корабле вы службу проходили?

- Брось, Быков, чего привязался, - вступается Васнецов. - Душа у нее наша, знаешь, ну и пусть носит себе штаны на здоровье.

Ревтрибунал приговорил Федора к расстрелу.

Повели атамана за Синий яр.

Тихо идет атаман, бороду уронил на грудь да цигарку последнюю докуривает.

Выскочила из проулка простоволосая Мария, закричала:

- Папанька! Пустите его! Пустите! Это наш папанька! Помогите! Караул!..

- Вон отсюда, сучка атаманская! - толкнула ее Горепекина, присутствующая при исполнении смертных приговоров.

Мария упала в снег, лезла под ноги солдатам Васнецова, пока ее не оттащили сердобольные люди. Федор достал из кармана кисет и кинул дочери. Мария потеряла сознание.

За Синим яром коротко, среди бела дня, треснуло.

Вечером Глеб Есаулов привез родным тело.

Разрыли могилу Антона. Положили отца к сыну.

Настя не плакала. Стала каменная. В одну ночь побелели черные, как смоль, волосы и надолго отнялись руки - "прострелило". Федька на похороны не явился, не стал хоронить контру. Марию отливали водой, держали под носом пузырек с нашатырем - дышать переставала, останавливалось голубиное сердце.

Александр Синенкин скрылся, уехал в большой город, затерялся там, стал сотрудником музея древностей. Его происхождение стало ужасным: сын белогвардейского атамана. Настю и Марию приговорили на выселки, но Быков и Коршак не поддержали приговора, и Синенкины остались в станице.

БЫВАЮТ ДНИ...

З д е с ь н а ч и н а е т с я в т о р о й р о м а н Г л е б а Е с а у л о в а и М а р и и Г л о т о в о й.

Полтора года белые удерживали Северный Кавказ, оплот контрреволюции. К весне двадцатого года красные выбили их навсегда, хотя островки белоказачьей Вандеи проступали там и сям.

Бывают дни необыкновенной красоты.

Утро. Синие горы с присыпанными снегом макушками. Легкие взгорья. В томительной тишине убегающие зеленя. И одинокая фигурка женщины с вязанкой хвороста.

Ни криков, ни выстрелов - мир, покой, тишина.

С Глебом произошло невероятное: неизвестно почему, "спал до белого". Не понимая, отчего так светло, откинул тулуп и уставился в окно.

Окатившись водой у колодезя, поговорив с конями, собакой и покормив гусыню с руки крошками, он зачарованно смотрит на горы и сиреневые дали, словно впервые открылась ему их красота.

Ноет сердце. Неудачно сложилась его жизнь. Плохо ему без Марии. Почти никогда не покидало его чувство трагической вины - за свою силу, умение схватить первый кусок, уйти от беды, когда другие гибли, голодали, беспомощные, как дети. Но остановиться, жить по-иному не мог - "талант ему дан богом". Вот и сегодня решил искать хорошие глинища, кирпич выжигать. С весны люди начнут строиться, война кончилась, и нечего сидеть на кубышке.

Сунув в карман наган, а в сумку кусок хлеба и луковицу, пошел в степь. Целый день ходил по ярам, балкам, перелескам, вспоминая залежи черной, красной и белой глины. Каждой взял на пробу. Может, разрешит новая власть арендовать завод Архипа Гарцева хотя бы артельно, товариществом кирпич при всякой власти нужен! Труд - проклятье для большинства, для Глеба - радость. И радостно ему сознавать, что впереди целая жизнь вечность, что земля вовеки не изменит, не расколется, не поднимется пеплом, как ни пророчествуй дядя Анисим, а будет неизменно родить хлеб, живность, воду, синеву и зелень.

Казака, восторгающегося красотами природы, станичники посчитали бы за дурачка, как считали Александра Синенкина. Восторгаться можно скотиной, пшеницей, черноземом, строевым лесом.

Но не чувствовать этой красоты казаки не могли.

Мать сыра-земля! Синие горы Кавказа! Серебряный панцирь Белогорья! Здравствуйте!

Прозрачные родники, быстрая речка, лобастые скалы, одиноко грустящие в степи стога, пронизанные умиротворенной тишью барбарисовые леса, шепчущие о страхах ночи камыши и затаенные, недоступные земле облака здравствуйте во веки веков!

Под вечер Глеб спустился к Подкумку. Взял горсть ярко-синей глины. Черным кружевом стоял боярышник. Сине-белая птица, хромая, убегала от путника. Тихий шорох - садовая белочка. Багряное знамя заката клонилось за черту гор. Утренний восторг и тоска развеялись, но осталась сладкая боль в груди. Днем издали видел гурьбу станичных детей, собирающих подснежники. Может, и Антон с Тонькой там. Они давно знают, что он их отец. В хате Синенкиных есть карточка покойного Петра Глотова - тоже папанька. Правда, Глеба они называют дядей, как и всех взрослых казаков.

В тающем свете по косогору шла женщина. "Она", - затрепетало сердце. Тропинка вела сюда, вниз. Он присел за кустом дикой смородины, перестал дышать, боясь неожиданной встречи. Но с шумом над головой вспорхнула проклятая птица. Мария тотчас посмотрела в сторону куста. Она не видела Глеба, ибо шла от света, а он сидел в сумраке.

- Здорово, Маруся.

- Здорово, - вздрогнула она.

- С хутора, что ли?

- Ага. А ты?

- Зеленя глядел. А ты мне нынче приснилась - всю ночь блукали с тобой по музге, венки плели, как на троицу.

- Я давно снами живу, утром вставать страшно - скорей бы ноченька, чтобы уйти от всего, забыть, не просыпаться, отец каждую ночь снится. Будто в раю он, а похоже на лазарет, людей тыщи, и на каждого отдельная келейка. Рядом с отцовой Антонова. Отец сидит на пороге, калоши латает, а Антон лежит весь забинтованный. Как увидит меня братец, и начинает кричать: ступай домой, тут глина - ноги не вытащишь! И впрямь - отец просит принести ему новые калоши.

- Значит, есть тот свет, - погрустнел Глеб.

- Хочется натопить печку да и закрыть вьюшку, чтобы скорей с ними встретиться, чтобы, как раньше, жить всей семьей вместе.

- Что утром вставать страшно, так и дядя Анисим недавно прорицал. Грозные, говорил, подходят времена. Господь даст тебе трепещущее сердце, истаивание очей и изнывание души. От того, что ты будешь видеть утром, скажешь: о если бы пришел вечер! А вечером скажешь: о если бы наступило утро! И тогда, говорил, времена сократятся. Раньше день веком тянулся, а нынче я будто минуту назад вышел - и уже вечер.