Обманщик и его маскарад - Герман Мелвилл

с поспешным и глубокомысленным видом. – Если я правильно помню, Полоний намекает на то, что разумный человек ни при каких обстоятельствах не должен оказывать денежную помощь своему неудачливому другу.[215] Он бормочет тухлый вздор насчет того, что «ссужая, лишаемся мы денег и друзей». Но что, разве бутылка приклеилась к столу? Распоряжайтесь ею, дорогой Фрэнк. Доброе вино, поэтому, – боюсь из-за него, – я так разволновался из за этого беззубого старого пса по кличке Полоний.

Выслушав эту речь, космополит, не выпуская сигару изо рта, поднял бутылку, медленно поднес ее к свету и внимательно посмотрел на уровень жидкости, словно человек, который смотрит на термометр в августе, чтобы определить уровень жары. Потом он пыхнул дымом, поставил бутылку обратно и сказал:

– Ну что же, Чарли: если вино, о котором вы говорите, было выпито из этой бутылки, то я выскажусь в предположительном смысле: если бы кто-то захотел напоить своего товарища, и этот товарищ обладал бы вашей восприимчивостью к вину, то шутнику бы это обошлось задешево.

– Меня не радуют такие предположения, – негодующе ответил Чарли. Нехорошо опираться на слишком комичные предположения о ваших друзьях, Фрэнк.

– Боже упаси, Фрэнк, мое предположение было не личным, а общим. Не стоит быть таким обидчивым.

– Если я и обижаюсь, это из-за вина. Иногда, если я много пью, то замечаю, что становлюсь слишком чувствительным.

– Много пьете? Но вы пока что не выпили даже один бокал. Что касается меня, то это четвертый или пятый, благодаря вашей настойчивости, уже не говоря о том, что я пью с самого утра, встречаясь со старыми знакомыми. Пейте, пейте; вам нужно выпить.

– О, я пью, пока вы говорите, – рассмеялся тот. – Вы этого не заметили, но я выпил свою долю. Забавный трюк, которому я научился у степенного пожилого дядюшки, который умел незаметно опустошать бокалы. Так что наливайте себе и мне тоже! Долой этот окурок, возьмите новую сигару! За добрых друзей! – с этими словами он снова погрузился в лирическое настроение. – Скажите, Фрэнк, разве мы не люди? То есть, разве нам не свойственно все человеческое? Разве не люди породили нас, как будут людьми и те, которых мы породим в свой черед? Наполняйте до краев, друг мой. Пусть рубиновый прилив воспарит вместе с нашими устремлениями! Будем радоваться вместе. А что такое любовь к хорошей компании? Что выражает это чувство? Радость общения! Но летучие мыши тоже собираются вместе; приходилось ли вам слышать об их радостном общении?

– Если и приходилось, то это ускользнуло из моей памяти, – заметил космополит.

– Но почему вы и все остальные никогда не слышали о радушных летучих мышах? Потому что, хотя летучие мыши сбиваются в стаи, они не питают дружелюбия друг к другу. В отличие от людей, это необщительные существа, и мне радостно думать, что человеческое общение являет собой наивысшую добросердечность и подразумевает незаменимое вспомогательное средство в виде бутылки доброго вина. Да, Фрэнк; для совместной жизни в высшем смысле этого слова, мы должны выпивать вместе. Поэтому, стоит ли удивляться, что жалкие трезвенники, которые не питают любви к вину, имеют скудные сердца, подобные отжатым мешочкам для синьки, и в равной мере не питают любви к ближнему? Пусть эти мрачные души отправляются на свалку, пусть они будут забыты и заброшены!

– Ну, ну, разве нельзя быть общительным без придирчивости? Мне нравится спокойное и непринужденное общение. Хотя я, разумеется, люблю пропустить несколько бокалов вина, но не предписываю свою склонность как правило для других людей. Так что не обижайте трезвенников. Дружеское общение – хорошая вещь, а воздержание от спиртного – другая хорошая вещь. Так что обойдемся без предубежденности.

– Если я пристрастен, то лишь под воздействием вина. Правда, правда, я уже слишком много выпил. Моя вспыльчивость при легкой провокации доказывает это. Но ваша голова куда крепче моей, так что пейте… пейте. Кстати, о дружелюбии: в наши дни оно находится на подъеме, не так ли?

– Да, и я приветствую это обстоятельство. Ничто лучше не свидетельствует о наступлении человеколюбия. В былые, менее гуманные времена, – в эпоху гладиаторов и амфитеатров, – дружелюбие в целом ограничивалось домашним столом и очагом. Но в наши времена, – в эпоху акционерного капитала, салунов и публичных домов, – это качество не менее драгоценно, чем перуанское золото, которое Писсаро[216] обнаружил в кухонной утвари правителя инков. Но мы, современная «золотая молодежь», дружелюбны ко всем, подобно солнечному свету.

– Правда, правда; и я того же мнения. Дружелюбие распространилось на все профессии и учреждения. У нас есть любезные сенаторы, сердечные писатели, добродушные лекторы, доброжелательные врачи и священники; осталось дождаться лишь дружелюбных палачей.

– Что касается последних, то полагаю, что общи дух дружелюбия позволит на мало-помалу избавиться от них. Не будет убийц, не будет и палачей. И конечно же, когда весь мир станет дружелюбным, то будет неуместно говорить об убийцах в таком же смысле, как христиане говорят о грешниках.

– Развивая эту мысль, хорошо известно, что каждое благословение сопровождает определенный грех, поэтому…

– Ни слова более, – произнес космополит. – Пусть лучше это будет вольным предположением или пословицей, нежели многообещающей доктриной.

– Но если эта пословица правдива, то она применима к будущему всеобщему распространению духа доброжелательности, потому что тогда она подойдет и для палача, и для ткача, когда прядильный станок убивает его ремесло. Чем бы занялся Джек Кетч,[217] если бы лишился работы? Стал бы забойщиком скота?

– Он мог бы приложить руку и к этому ремеслу; с учетом обстоятельств, некоторые сочли бы это приемлемым, если бы задались таким вопросом. Но я склоняюсь к мысли, – и надеюсь, то не будет истолковано как привередливость, – что едва ли уместно для нашего достоинства, когда человек, который раньше сопровождал последние минуты жизни злополучных смертников, после упразднения этой службы стал бы коротать последние минуты жизни злополучных рогатых животных. Я бы сказал, что такой человек становится прислужником для скота, к чему располагает его былая сноровка в обращении с людьми, – в частности, умение завязывать последний узел на шейном галстуке джентльмена. Мне известны несколько людей, занимавшихся такой профессиональной работой.

– Вы серьезно? – с неподдельным любопытством глядя на безмятежного собеседника. – Правда, серьезно?

– Надеюсь, я всегда говорю то, что имею в виду, – последовал убежденный ответ. – Но, говоря о наступлении эпохи дружелюбия, я смею надеяться, что это в конце концов окажет влияние на таких несговорчивых людей, как мизантропы.

– Дружелюбный мизантроп! Я-то думал, что хватил через край, когда говорил о дружелюбных палачах. Дружелюбный мизантроп так же немыслим, как угрюмый филантроп.

– И то правда, – небрежно стряхивая маленький цилиндр