Апокриф Аглаи - Ежи Сосновский

Итак я училась на информатике, и была хорошей студенткой, действительно очень хорошей. Это практически мужской факультет, и я отдавала себе отчет, что должна быть лучше всех парней. Много, много лучше. И была. Да, я была лучшей на курсе. И к концу учебы кто-то там вызвал меня на собеседование и предложил работать по военной тематике. Вы, наверное, думаете, что мы были идейно индифферентными, безнравственными и бог его знает что еще, но то был семьдесят восьмой год, и все выглядело совсем не так, как сейчас говорят. Для меня же главным было только то, что я буду иметь доступ к машинам, которые новее на два-три поколения, чем те, с которыми я работала бы в гражданской сфере. Политикой я не интересовалась, родители у меня были спокойные – говорю это, так как догадываюсь, что предварительно меня насквозь просветили, – к тому же я вступила в Социалистический союз польских студентов, потому что они устраивали отличные летние лагеря, одним словом, хлопот не доставляла. Так что предложение это я приняла с ликованием. Диплом я писала, уже работая в одном из институтов Министерства обороны.

Я была молодая, общительная, креативная. Представляете, я получила несколько военных патентов. Это меньше чем за год. И тут оказалось – было начало восьмидесятого, – что я могу принять участие в какой-то работе у советских. Может, я и колебалась, сейчас уж точно не помню, но это было как раз мое увлечение: бионика. Идея биоэлектрического управления, работы над мышечным усилителем, над управляемыми на расстоянии манипуляторами – так это тогда представлялось. Вы знаете ведь, что уже в 1958 году был продемонстрирован так называемый биоэлектрический манипулятор, макет руки, повторяющий движения реальной ладони. С той поры была усовершенствована моторика, отказались от проводной связи, но оставалась неразрешенной проблема рецепторов. То есть надо было, чтобы рука оператора ощущала то, что держит захват манипулятора. Вот что примерно я знала, когда говорила «да», но когда в марте восьмидесятого прилетела в Советы и увидела, на каком уровне в действительности ведутся работы, я была потрясена. Поверите, но это был двадцать первый век, научная фантастика. И это когда мы смеялись над советской техникой – у них, видите ли, холодильники ломались. Ясное дело, денег на холодильники у них не было. Но можете мне поверить, военные отрасли стали испытывать отсутствие средств последними.

Называлось это проект «Венера», и сначала я не понимала, откуда такое название. Надо сказать, этот агент, о котором вы пишете, оказался очень сообразительным, хоть я и не думаю, чтобы он работал на ЦРУ. Военной разведкой занимались, скорее уж, натовские службы. Простите, я забегаю вперед. Но во всяком случае все было в точности так, как он реконструировал: у русских были огромные традиции, а тут как раз появились микропроцессоры, и в конце семидесятых годов их конструкторы разработали технологию изготовления электронных имитаций человека. Но сконструировать машину, которая издали выглядит, как рамолик генсек, чьих черт к тому же никто точно не знает, потому что все фото в прессе отретушированы, это, поверьте мне, банальность. А вот сконструировать нечто, что создаст полнейшую иллюзию, причем вблизи, что будет восприниматься, скажем, как молодая, красивая женщина с быстрой реакцией, с естественными, плавными движениями, или будет выглядеть молодым, спортивным мужчиной… Подходя теоретически, тут можно было искать решение по двум направлениям. Одно – это то, которое вы представили: замкнутый управляющий контур, создание такой системы, которая собирает информацию из окружающей среды и на основе обратной связи выбирает какую-нибудь из заранее подготовленных программ поведения. Программа эта реализуется исполнительными механизмами, а рецепторы тем временем контролируют изменения, произошедшие в процессе работы автомата, корректируют программу или прерывают и выбирают другую. И так постоянно. В соответствии с этой моделью работает нервная система в человеческом организме. Вот только число комбинаций программ, помещающихся в человеческом мозгу, а к этому добавьте еще механизмы обучения, таково, что не хватит размеров, я уж не говорю, головы нашего автомата, а всего его тела, чтобы разместить ячейки, на которых все это будет записано. Не забудьте еще и об исполнительном механизме. Это только сейчас начинают вырисовываться перспективы так далеко идущей миниатюризации. А тогда это выходило за пределы наших возможностей.

Оставалось другое направление поисков. Оно состояло в том, чтобы не отказываться от человеческого соучастия. Часть простейших реакций, прежде всего тех, что не приобретены, обобщенно говоря, в процессе социализации, мы оставляем в виде небольшого контура управления внутри автомата. Например, машина сама симулирует дыхание, устанавливает размер диафрагмы в камерах, иначе говоря, в глазах, в зависимости от освещения, инстинктивно закрывает глаза, когда внезапно раздается громкий звук, и так далее. В то же время основные ее реакции – движения рук, ног, тела, речь – управляются оператором. И тут вырисовываются две трудности. Первая – это сочетание двух линий управления: замкнутой, между блоком обратной связи и программным блоком, и открытой, связывающей автомат и оператора. Синхронизация их. Вторая трудность – это обеспечение быстрого обмена информацией – разумеется, на основе беспроводной связи, – причем информации взаимной, между автоматом и оператором. Вам понятно?

Ну, в таком случае слушайте дальше. Когда мы приехали в Союз – я говорю «приехали», потому что из Польши взяли нескольких человек, – работа уже была на завершающем этапе. Через год начались испытания. Погодите, по очереди. Генеральная схема выглядела следующим образом: каждому автомату – мы их называли марионетками – соответствовал скафандр, который надевал оператор. Между оператором и автоматом поддерживалась радиосвязь. Скафандр – мы говорили упряжь – был наполнен между внешней и внутренней оболочками жидкостью, перекачиваемой с места на место маленькими поршнями. Это создавало ощущение осязания. Оператор, например я, висел в конструкции, состоящей из трех перекрещивающихся подвижных обручей. Она напоминала ажурный глобус. Благодаря ей мое тело принимало по отношению к земле то положение, какое занимала в этот миг марионетка. Очки передавали мне ту картинку, которую видела она. Через наушники я слышала то, что слышала она. Лицевая часть упряжи была, надо сказать, величайшим достижением технической мысли, и работали над ней дольше всего, почти до самого конца; вообще-то вполне могло оказаться так, что я не познакомилась бы с Кшиштофом, потому что решение о переходе к экспериментальной фазе было окончательно принято в феврале восемьдесят четвертого. А не позже чем в апреле наш человек должен был установить с ним контакт. Я имею в виду того журналиста. Кстати сказать, большая был сволочь. Имелся какой-то другой сценарий на случай, если бы мы не успели к отбору на шопеновский конкурс, не знаю какой, потому что этим занимались совсем на другом уровне, а я же за две недели до того приема в Лесной подкове получила папку с данными моего партнера и сценарием моей роли. Но на его месте мог оказаться кто угодно.

Видите, я опять забегаю вперед. Я всегда была очень систематична, но сейчас вот тороплюсь. Возможно, боюсь, что вы уйдете. Или что нас прервут. Или что в какой-то момент я просто не смогу больше говорить. Потому что понимаете… это вроде бы называется исповедь, да? Я очень долго думала, что все идет в общем-то нормально, собственно, до последнего дня проекта так думала, до того самого утра, когда сопроводила Аглаю в центр и, сняв упряжь, услышала, что сворачиваемся. И тут произошло внезапное озарение: я осознала, в чем участвовала и что он не сможет подняться. И что я обязана ему помочь, но они, наверное, сделают все, чтобы я не сумела… Вы правда не знаете, где он?

– Не знаю, – ответил я. – Правда не знаю.

– Но вы выслушаете меня до конца?

Я криво улыбнулся.

– Знаете, я не думаю, чтобы еще когда-нибудь мне подвернулась оказия разговаривать с героиней собственного романа. Откровенность за откровенность: вы уж извините, но у меня такое ощущение, как будто… как будто со мной заговорила настольная лампа. Или электрокофеварка.

Теперь и она улыбнулась. Грустной улыбкой.

– Как бы мне хотелось, чтобы так оно и было.

2

– Я начала о лицевой части, ну, так и закончу, хотя в тысяча девятьсот восьмидесятом году существовала лишь модель Н., мы называли ее Наташа; это был прототип серии, практически еще не обладающий мимикой. Но послушайте, до чего мы дошли. Прежде всего необходимо было одновременно передать Аглае, то есть той версии, которая потом работала с Кшиштофом, информацию о моем голосе, движениях губ и языка. Потому что ей необходимо было говорить совершенно естественно: Кшиштоф не должен был задумываться, каким образом его любимая артикулирует «р» или «л», – с полуоткрытым ртом и при неподвижном языке. Наташа была еще, собственно говоря, чревовещательницей… И вот перед сеансом мне на язык наносили металлизированную субстанцию, благодаря которой его положение фиксировал маленький лазерный датчик, установленный у меня перед губами рядом с микрофоном. Была еще трудность с установкой во рту Аглаи маленького динамика, передающего мой голос, чтобы двигающийся язык марионетки не заглушал его. В конце концов решено было установить миниатюрные мембраны в коренных зубах и на твердом нёбе, а динамик низких частот – над диафрагмой. Эффект был вполне удовлетворительный, хотя если Кшиштоф действительно вспоминал о хрипотце своей возлюбленной, то это означает, что не все удалось, так как никакой хрипоты не должно было быть. Хорошо, что ему нравился хрипловатый тембр…